Лед и вода, вода и лед - [121]

— Материнская любовь, — заметила Мария и протянула руку к хлебнице.

Элси молча кивнула.

— Да-да, — продолжала Мария. — Настоящая материнская любовь. Как ее понимают некоторые из нас.

~~~

Инес пела. Стояла посреди своей благоухающей кухни и пела, размешивая какао-порошок с сахарным песком и капелькой сливок. Для настоящего, классического какао. Правильного. Молоко уже стояло на плите, и еле уловимая струйка его пара пробивалась сквозь аромат свежих булочек. Инес поглядывала за молоком, помешивая в кружке, готовая тут же снять кастрюлю с конфорки, едва молоко закипит, прикинула, не выключить ли вообще конфорку, да, пожалуй, стоит. Оно уже достаточно горячее, а нагреть его, чтобы появились пузырьки, — секундное дело, это можно успеть за те мгновения, пока он дойдет до двери…

— «Вот и Троица настала, — пропела Инес и рассмеялась, почувствовав, как слезы наворачиваются на глаза. — Вся земля вокруг в цвету…»

Как же любил маленький Бьёрн эту песню, мог бы вечно сидеть у нее на коленях и слушать, как она поет про маленькую девочку в больнице, которая никогда не вернется к маме домой. Инес сморщилась и перестала петь. Ну да. Он ведь и другие песни потом любил. «Утро золотое…», например. И «Прекрасна земля…». Как-то он прямо расплакался, когда Инес ее пела, и она так перепугалась, что перестала петь, обняла его и спросила, что случилось. Ничего не случилось, ответил он. Просто так красиво!

Пять лет ему в то время было. Всего пять лет. Ее сердце в тот миг просто разрывалось от счастья и сочувствия. Как поразительно тонко он устроен, он обязательно станет великим и знаменитым, когда вырастет, — кем-нибудь совершенно необыкновенным. И в то же время она знала, что за это ему придется дорого заплатить. Бесконечно дорого. Потому что трудно такому тонко устроенному человеку в нынешнем мире, злобном, подлом, гнусном… Нет. Не надо про это думать. Про это она уже достаточно передумала.

Инес окидывает взглядом кухню. Все готово? Да. Кофе сварен. Душистые булочки ждут под жесткими наглаженными полотенцами. Какао почти готово. Сливки взбиты в миске — осталось только добавить их сверху в чашку. Она бросила взгляд на часы, потом нахмурилась. Четверть четвертого. А Бьёрна все нет. Странно.

Она чуть поколебалась, но потом решительным шагом вышла в холл и глянула в окно на крыльцо и сад. Но там его не было. Она открыла дверь и вышла, добежала в шлепанцах до калитки, посмотрела вначале направо, потом налево, но ничего не увидела. Уже стемнело, вообще-то уже давно стемнело, и ей сделалось не по себе. По-настоящему тревожно.

Вдруг с ним что-то случилось? Вдруг он попал под машину по пути из школы? Вдруг нехорошие мальчишки заманили его куда-нибудь и бросили и он потерялся? Хотя нет. Не могло этого случиться. Просто зашел, наверное, домой к кому-нибудь из товарищей. Новую машинку «Динки Тойз» посмотреть, например. Вдруг перед глазами возникла совсем другая картинка, почти взрослый Бьёрн, длинноволосый и долговязый юноша, стоящий на сцене с микрофоном в руке, он поднес его к самому рту и, кажется, поет, — но это была такая странная картинка, что Инес тотчас же отмела ее прочь. Глупости. Бьёрну всего девять лет. Он ходит в третий класс. И скоро, очень скоро он придет из школы домой, швырнет портфель на пол посреди холла, хотя она уже тысячу раз ему говорила, чтобы он вешал его на крючок, который она сама привинтила, специально для его портфеля, потом побредет на кухню, остановится и станет у порога, а затем улыбнется своей чудесной, чуть застенчивой улыбкой, когда поймет, что она напекла булочек и сделала какао. Со взбитыми сливками. И скоро они вдвоем, только Бьёрн и Инес, будут сидеть за столом и разговаривать.

Она чуть улыбнулась и обхватила руками плечи, вдруг заметив, что замерзла и что вроде бы идет дождь. Она подняла к небу ладонь. Точно. Дождь. Хорошо, что у Бьёрна с собой дождевик, она следит, чтобы тот всегда лежал у него на дне портфеля, свернутый как следует, — это она каждое утро проверяет. А сама она как-нибудь перетерпит легкий дождик. Ничего страшного.

Вокруг было очень тихо, теперь она это заметила. Абсолютная тишина. Ни шагов по тротуару, ни шарканья по гравию. Ни шума проезжающей машины вдалеке. И все дома на улице стояли темные, никто, кроме нее, еще не зажег света. Соседи все еще на работе. Но уличные фонари уже горят, они стоят желтые и приветливые, наклонились над блестящим асфальтом и осыпают его золотом. Поэтому Бьёрн пойдет домой по золотой дороге. И это вполне справедливо. Что бы там люди ни говорили.

Она покачала головой и сердито сморщилась. Люди! Люди глупые, просто-напросто. Злые. Злобные. Полоумные. Особенно Биргер, этот мудак, он вообще перестал с ней разговаривать, потому что она перестала разговаривать с ним. Что уж сказать про Сюсанну, которая расхаживает, выставив сиськи и скривив морду, корчит из себя взрослую девицу. Эта соплячка! Просто смешно! Или Элси, от которой теперь вообще ни слуху ни духу, даже деньги перестала перечислять. Да. Вот так-то. Банковский счет Бьёрна перестал расти, потому что его биологическая мать решила больше не переводить на него деньги. Безобразие, вот именно что. Другого слова и нет для матери, которая мотается по свету и притворяется, будто у нее больше нет никакого сына.