Лёд и порох - [17]

* * *

Городок Ретимно оказался сферической дырой в вакууме. Вряд ли Сараево сейчас выглядит лучше, но раз все идет к более раннему началу первой мировой войны, стоит запоминать. И я носилась по узким грязным улочкам, фотографируя ракурсы города, наших докторов, инфернальный госпиталь.

Два дня держалась в стороне, потом начала помогать — перевязывать, поить, кормить… Меня все еще воспринимали как назойливую муху, но уже терпимее.

А реалии оказались вовсе не такими, как виделось из уютной чистой гостиной в центре Санкт-Петербурга, и даже не как в фильмах о старых войнах. Нам выделили под прием просторный глинобитный дом, явно несколько лет простоявший без надзора. Окна без стекол, хотя в этом климате это скорее плюс, чем минус, неспособность проводить дезинфекцию — попробуй это сделать по земляному полу, отсутствие поставок лекарств и продовольствия — его тоже пришлось закупать самим, адская жара, неиссякаемый ручеек раненых, полная неспособность что-то изменить. И оторванность от внешнего мира — не было ни газет, ни любых источников информации. Случись всем нашим спутникам на турецкой половине сгинуть — мы бы долго не узнали. Выделенные в помощь полдюжины местных уходили от вопросов, ссылаясь на незнание языка — и это в Греции-то, с русской королевой. В мое время в Турции каждый торговец умеет поддержать разговор на тему флирта и маркетинга. Да что Турция, в Африке русскоязычных выпускников наших ВУЗов найти не проблема, не говоря о Ближнем Востоке. Все же имеет смысл поддержка международного обмена студентами, а я-то раньше считала это пустой тратой денег и времени.

На восьмой день накатила первая волна отчаяния — а что, если это все зря? Шансы найти человека на войне — практически нулевые, особенно если этот человек не горит желанием быть узнанным. Без телефонной и интернет-связи, без знания языка, без навыков выживания на войне — это просто слегка закамуфлированный суицид. Но в Ретимно пока еще не стреляли, так что настоящего страха мы не видели.

Доставляли нам преимущественно греческих мятежников, но встречались и турки. Их, чуть стабилизировав, передавали в миссию Джунковского, а греков пестовали сами. Прошла пара недель прежде чем я услышала то, ради чего и решилась на это рискованное путешествие.

Сестра милосердия Анна Асотова — пухлая большеглазая блондинка лет тридцати с переизбытком ханжества и недостатком личной жизни — перевязывала культю у высокого статного грека. Тот сначала честно строил ей глазки, рассказывая что-то эмоционально-интимное на непонятном большинству из нас языке — курс древнегреческого в гимназиях помогал не всем, а кое-кому вообще был незнаком, а после начал сквозь зубы материться.

— С-с-с. а б…

Сестра Анна поджала губы и продолжила с большим ожесточением.

— Странно, по-моему, на греческом это звучит несколько иначе. — медовым голосом сообщила я, удостоившись уничижительного взгляда медсестры.

— Ваше Сиятельство разве сталкиваются с подобным отрепьем?

— О, милая, с кем только не столкнешься в военном гарнизоне. Да и в родовом поместье моего супруга, Царствие ему Небесное, крестьяне себя не всегда сдерживают.

— И Вас это не оскорбляет? — озадачилась сестра.

— Так ведь больно же ему. Вы бы повязку смочили перед тем как разматывать — он, может, и что другое бы рассказал.

* * *

Дождалась ухода госпожи Асотовой и подобралась ближе к своей жертве. Молодой еще мужик — тридцатника не будет. Хотя они тут рано созревают под южным солнцем, значит еще младше. Так, я подготовилась дома к тому, что английского тут не знают.

- Ποιο είναι το όνομα του διοικητή σας [1]? — зачитала я из записной книжки, где вывела транскрипцию своей речи.

Он радостно затараторил, вызвав желание повторять «Хенде хох».

- Δεν μιλώ ελληνικά [2].

На меня озадаченно уставились два огромных, как спелые маслины глаза.

- Πρέπει να τον δείτε. Πες [3]. — и отдала маленькую записку, которая тут же исчезла в глубине одеяла.

— Димитрос.

— Я знаю. — погладила я его по уцелевшей руке. — Знаю.

Вскоре этот раненый исчез, и ни он, ни его одиозный руководитель признаков жизни не проявляли. И ладно бы только они.

Складывалось впечатление, что о нас совершенно забыли еще когда доставивший нас корабль ушел из бухты. Лекарства не подвозились и теперь многие манипуляции совершались с помощью подручных средств и Божьей помощи. В ход пошло и то, что я привезла с собой и несколько раз я подслушала одобрительные разговоры докторов о результатах. Но только тихо, и не для моих ушей, так что признания мы с Сутягиным дождемся не скоро.

Русский гарнизон, который Император посулил греческому королю, оставался миражом, и мы оказались в межвременье. Что происходит на войне — нам не рассказывали: контингент раненых не особо вступал в разговоры, а местные солдаты делали вид, что вообще не понимают наших попыток заговорить. Порой с турецкими парламентерами, доставлявшими нам греческих солдат и забиравших себе подлеченных соотечественников, мы получали отрывочные донесения из второго госпиталя — там было еще краше нашего: расположенный в сыром, покрытом плесенью доме, он щедрой рукой раздаривал медикам и сопровождавшему их отряду Джунковского малярию, лихорадку и прочие радости Османской земли. Непоправимых потерь пока не было, но судя по прорывавшимся эмоциям, депрессовали там люди не хуже нас.