Лёд и алмаз - [4]

Зимой она приобретала ещё более жуткий вид. Обледенелый лабиринт заметали сугробы, а ветры с чередующимися по пять раз на дню морозами и оттепелями вылепляли повсюду из снега причудливые абстрактные скульптуры. Град и резкие перепады давления безжалостно разрушали их. Они рассыпались, обращаясь в крошево и слякоть, но вновь возрождались после очередного снегопада и бурана. Изменялась лишь форма этих скульптур, но не стиль, коему была привержена их неизменная ваятельница — метель.

Но у неё — лютой, кусачей стервы, — хотя бы имелся художественный вкус! А вот у очкариков «Светоча» и Грободела он напрочь отсутствовал. Это ж надо додуматься: вписать в ирреальную, но гармоничную скульптурную композицию метели полуобнажённого, продрогшего до костей бегуна! И ещё заставить его воевать голыми руками с натравливаемыми на него, вооружёнными до зубов камикадзе.

Всё верно: я был не только раздет до трусов, но и лишён всяческого оружия. Ни ножа, ни даже примитивной палки! В то время как мои противники экипировались Хряковым так, будто им предстояло драться против подобных им головорезов. Всё согласно научному плану! Сколько я ни талдычил учёным, что им не пробудить мощь моего симбионта таким идиотским способом, они продолжали наслаждаться моими гладиаторскими боями, сидя у себя в лабораториях и попивая горячий кофе.

Мерзавцы! И восстание нам — рабам-гладиаторам от науки, — не поднять. У всех смертников были основательно промыты мозги, и воодушевить зомбированных сталкеров повернуть оружие против наших угнетателей являлось безнадёжным делом. Да и недосуг мне общаться на арене со своими собратьями по несчастью. Едва завидев меня, они без лишних церемоний тут же открывают огонь, игнорируя все призывы, какими я пытаюсь до них докричаться.

Угнаться за мной по глыбам льда и камням надзиратели не могут. Поэтому хронологию моих пробежек ведут два авиабота — небольшие летающие хреновины, подобные тем гарпиям, с которыми мы сталкивались при поисках Мерлина. Только эти машинки — вполне обычные армейские роботы-разведчики и подчиняются людям, а не Узлу. На каждой из них помимо видеокамер также стоит по пулемёту. Теоретически, авиаботы служат не только моими конвоирами, но и ангелами-хранителями. На случай, если кому-то из противников вдруг посчастливится вцепиться мне в глотку, как это удалось осенью узловику Ипату.

Хотя насчёт защиты бабушка ещё надвое сказала. Хряковские камикадзе не однажды загоняли меня в угол и едва не разлучали с жизнью — в наших турнирах всё было вполне натурально, не понарошку. Но пока мне не выпадала возможность узнать, буду ли я спасён за миг до неминуемой смерти, или же учёные дерзнут проверить, как отразится гибель носителя на его симбионте. А что тут ужасного? Армейским «толстолобикам» гуманизм чужд и подавно; эти циники и не на такое способны. Особенно если их подопытный официально объявлен мёртвым или пропавшим без вести, что в Пятизонье было фактически одним и тем же.

Холодно!… Просто дьявольски холодно!

Но пока на полигоне будут оставаться живые камикадзе, никто меня отсюда не выпустит. А отсутствие одежды и мечта о вожделённом тепле — те стимулы, какие обязаны побуждать меня к активным действиям. Всё элементарно: чем раньше справлюсь с задачей, тем быстрее вернусь на базу. И даже если не справлюсь, всё равно вернусь, поскольку никто меня здесь не бросит. Правда, тогда мне — мертвецу, — будет уже не до тепла и прочих мирских благ, но в моём положении можно порадоваться и такому финалу.

Сегодняшняя пробежка также не сулила никаких сюрпризов. Вернее, ничего такого, к чему я не был бы заранее готов. Петляя по обледенелым зигзагообразным коридорам, ныряя под арки, пробираясь сквозь короткие, узкие тоннели и перепрыгивая через сугробы, я бежал по очередному испытательному маршруту. Который, надо заметить, никогда не повторялся, чему способствовали немалые размеры оцепленной военными пустоши; в целях безопасности Керченской базы подразделения Грободела неусыпно контролировали эту территорию. Роль моих проводников исполняли авиаботы, летящие впереди меня и указывающие, где должен появиться мой противник. И когда я, отмахав по пересечённой местности немало километров, наконец-то с ним столкнусь, во мне будет бушевать столько злобы и адреналина, что молить меня в этот момент о пощаде станет уже бесполезно.

«Толстолобики» и Хряков знают, что делают. Я не мог в знак протеста сесть в каком-нибудь гроте и замёрзнуть насмерть — тогда один из авиаботов приведёт камикадзе прямиком ко мне. После чего всё равно придётся вставать и драться, повинуясь выработанному за годы скитаний по Пятизонью, гипертрофированному инстинкту самосохранения. Парадоксально, не правда ли? Я был отнюдь не прочь умереть, но выказывал редкостную привередливость в способе, какой позволил бы мне отойти в мир иной.

Вот оно — лучшее доказательство того, насколько я одичал за годы беготни по Пятизонью. Пасть от руки противника, не оказав ему ни малейшего сопротивления!… При одной мысли об этом всё моё нынешнее, наполовину звериное естество начинало протестовать и огрызаться. Лечь и замёрзнуть подобно старому, обессиленному животному — ещё куда ни шло. В конце концов, многие дожившие до преклонных лет северные хищники заканчивают так бесславно свою жизнь. Но покажите мне хотя бы одного умирающего зверя, который, заметив приближение врага, не оскалил бы зубы и не попытался вскочить на ноги…