ЛЧК - [7]

— Бляс, не боишься в подвале, крысы сбегутся?..

— Не-е… нас вот кот бережет… кот — бережет — стихи, а?..

— Ты Феликса, что ли, мясом купил?..

— Феликса не купишь…

— Ну, Криса…

— Крис у них голоса не имеет, Феликс все решает…

Блясов ткнул свинью огромной двузубой вилкой и зарычал: «А-аа, вот и мясцо…» — взял тушу за ножки и бережно, как ребенка, легко перенес на огромное блюдо на столе. Началась еда. Хрюшки у Бляса много гуляли по оврагу и были сухопары, настоящие горные свиньи, а это мясо самое вкусное. Бляс упивался:

— Это вам не вермишель в пакетах — сушеные черви, это животное свободное, ешь — будешь пьян без вина…

— Бляс, не жмоться, налей, — прохрипел Коля, глаза его налились кровью.

— Молодец, Бляс…

— Да я таких слабаков могу прокормить сотню, навались, ребята…

— Да-а, завтра у тебя не допросишься… — канючил все тот же Коля.

— А ты отработай — и будет все, поработай, «дядя»… Эх, забываю я, что с вас взять, кожа да кости — старики. И сам я туда же смотрю… все вокруг истлело, кончается… пустыня наша жизнь…

Когда-то Роман, Мария и Николай перебрались сюда из окрестных деревень, чтобы строить институт и город. Сначала жили в бараках под горой, потом получили квартиры вот в таких панельных домах. Мария тогда была красавицей, и ее любили многие, вот и Бляс был влюблен, и с Гертрудой у нее что-то было, а потом приехал Аугуст из далекой Эстонии и застрял здесь тоже влюбился, а потом появилась стена, и он остался навсегда…

Над лежанкой хозяина висел дорогой ковер, на нем длинноствольный пистолет с рукояткой, отделанной желтоватой костью. Бляс перехватил мой взгляд и сказал с гордостью:

— Старинный… из такого вот поэта Пушкина убили, слыхал?.. Вот послушай, как он сказал.

Он проглотил кусок и встал, надулся, покраснел — приготовился читать… и вдруг сморщился, согнулся, как будто его кто-то ударил в живот, сел — «нет, не могу…» — и тут же торопясь выкрикнул высоким голосом:

— Выхожу! один! я! на дорогу! — и заплакал, почти шепотом ругаясь: Ах, ты, бля… представляешь — выхожу!., я?., один… на дорогу… а дальше забыл… эх, какая тут дорога…

— Бляс, не жмись, налей, — умолял Коля.

— Ах, ты, пропойца… завтра отработаешь?..

Коля был готов на все — «да, да, да…». Блясов полез куда-то в угол и вытащил на свет, мерцающий багровый свет факелов, огромную бутыль, на дне которой плескалось несколько литров темно-коричневой жидкости.

— Пустырник! — ахнули все восхищенно. Остатки былой роскоши, изрядно потрепанные в течение зимы запасы. Коля получил авансом полный стакан, остальным в честь дня рождения разлили по рюмкам. Я смотрел на этих людей в мрачном низком подвале с фантастическим средневековым освещением, на их радость и думал — как мало нужно человеку, чтобы воспрянуть душой… вот немного тепла, и опять люди как люди…

— Ты что не пьешь, — заорал Блясов, — ты что именинника обижаешь?..

Я выпил.

Разговор оживился. Каждый почти из присутствующих имел свою теорию, объясняющую те события и явления, которые беспокоили его. Теория Блясова касалась неохотного произрастания злаков и всякой всячины, пригодной для еды. Бляс считал, что все дело в многочисленных сотрясениях почвы, неизбежных при военных действиях. От них теряется прежнее устройство земли, и растения бесполезно ищут покоя и нужного им питания, которое «аннулируется», потому что почва «сворачивается от мелкой тряски» слипается и не выдает своего добра прорастающим семенам. На этой почве они схватились с Ларисой, которая утверждала, что все дело в изменениях свойств воды — из-за поворота рек в обратную сторону, под влиянием человека или самовольно, по причине каких-то непонятных нам недовольств природы. У Коли была теория, объясняющая таинственное нехотение разных ничтожных тварей сбраживать «продукт» — производить спиртное. Он видел в этом явную контрреволюцию и саботаж, распространившиеся на микромир. У Аугуста была своя точка зрения на все социальные катаклизмы — он объяснял их нежеланием людей работать добросовестно, вследствие чего у них освобождалось время на революционные и прочие глупости. «Рапо-о-тать на-а-та», — говорил он, округляя свои прозрачные глаза. «Во-о, работать», — поддакивал ему «дядя», имея в виду суматошных микробов. А у Марии теорий не было, вернее, когда-то у нее была теория — как вести себя с мужчинами, но она настолько не вязалась с практикой, что к середине жизни забылась, а теперь потеряла всякое значение — рядом был верный Аугуст, наконец Мария оценила его… а может, просто никому больше не была нужна…

А вот Антон молчал. И все поглядывал на Ларису, кивал головой — во всем соглашался. Иногда он улыбался ей, хотя трудно было назвать улыбкой то, что происходило на его лице, и все же как-то светлело над этой изрытой воронками пустыней… Что он за человек, как попал сюда? Пусть эти славные люди еще поспорят, им есть о чем поговорить, а мы расскажем об Антоне… и о Ларисе, потому что отдельно говорить о них просто невозможно.

Антон и Лариса

Полвека назад молодой человек, бывший студент-физик Антон Бруштейн, приехал в столицу из Чебоксар. Здесь он написал диссертацию по каким-то вопросам биологии, в которую физики тогда несли свет, опьяненные своими успехами в области молекул малых и неодушевленных. Все оказалось сложней, физики скоро отвалили, и в биологии остались по-прежнему биологи, правда, немало почерпнувшие от нагловатых пришельцев. Антон в столице не удержался, уехал в маленький новый город, выросший вокруг гигантского Института искусственной крови. С пылом он принялся за работу, трудился день и ночь и преуспел сначала, а потом его странная фамилия стала мешать продвижению… и город начал хиреть, и люди, работающие в институте, старели, а новых все не было, и денег не стало никаких, и оборудования… В конце концов делать эту кровь оказалось совершенно невыгодно и решили покупать японскую — за нефть, так что все здесь пришло в упадок. Антон пытался что-то делать, а потом махнул рукой, получал зарплату и отчитывался кое-как в конце года.