Лазоревый петух моего детства - [38]

Наверху Степан широким размахом еще раз бросил далеко вперед горсть жарких зерен.

Они остановились перед сожженной хатой, поджидая других. Хата не осталась в Алькиной памяти, он уже нагляделся на сгоревшие хаты, но груша! Возле хаты горой возвышалась груша — наверно, столетняя, с сучьями толстыми, как стволы. Листья у нее обгорели, иные свернулись бурыми комочками — старая груша была увешана сплошь поджаренными плодами. Лишь с одного бока, который она защитила собой, листья оставались зелеными, хотя и пожухлыми, а плоды ярко и нежно желтели.

Собрался весь взвод. Командир сказал буднично:

— Давайте в цепь. Занимайте участок от тополя до этой хаты. Не заходя в кукурузу. По кромке…

Взвод упал перед стеной кукурузных будыльев — кукуруза оказалась подсолнечником, вернее, пустыми стеблями, усохшими, шершаво-грязными и бесконечно шуршащими.

— Окопаться! — прошло по цепи.

Солдаты копали песчаную землю, разрубали корни растений лопатами; над головами невысоко взлетала земля, солдаты как бы вспучивали ее, набрасывали на себя и уходили в глубину, становясь невидимыми.

Степан и Алька откопали двойной полуокоп — по грудь.

— Копать ненавижу! Я, можно сказать, из-за этого и в разведку пошел. — Степан установил пулемет на бруствере.

Только сейчас Алька разглядел: в подсолнечнике, как золотые зерна, застрявшие в щетке, сияли тыквы. Маленькие оранжевые тыквочки с хвостиками и громадные тыквищи, ненатуральные, словно из папье-маше.

Степан хозяйничал на бруствере, как на комоде. Слева от пулемета поставил коробки с дисками, справа выстроил гранаты рядком, даже нож, хорошо отточенный, воткнул в песок. Ручка ножа была плотно обмотана телефонным разноцветным проводом.

— Красота, — сказал он. — Уют.

Воздух загудел вдруг. И громыхнуло — роту накрыло минами.

— Ложись! — успел крикнуть Степан.

Они лежали валетом — окоп был тесен и мелок; Степан глядел в небо и распределял мины, будто диспетчер.

Звук резкий, словно хлыстом полоснуло.

— Ямской свист — недолет.

Завыло протяжно и жутко.

— Пронеси бог — перелет.

Но вот в наступившем на миг затишье ушей коснулось фырчание, легкое и приветливое, как фыркает, радуясь хозяину, конь. Степан крикнул:

— Прячь голову! Наша!

Алька сжался, но все же глаза не зажмурил. Полоснуло ослепительное синее пламя. Ударило с грохотом что-то мягкое и большое по темени и со всех сторон, навалилось и придушило.

И тьма.

В темной, беспредельно большой голове едва ощутимая, как слабый писк, прошла мысль: «Отвоевался! Нет меня…» Вслед заспешила другая, крикливая: «Как нет? Как нет? Раз я думаю… Живой я! Живой!» Мысли вытесняли друг друга, толкались, как пузыри на воде, и шипели, и спорили, и плевались помимо его воли. «Если живой, то весь израненный… Если израненный — было бы больно… А ну, шевельнись, шевельнись…» Подчиняясь этим настойчивым возгласам, Алька неохотно шевельнулся. Сначала одной рукой, потом другой боли не было. Он шевельнул ногами — не больно. На нем что-то душное и тяжелое. Вдруг все возгласы и шумы в голове слились в один крик — тело дрогнуло, дернулось вверх.

Алька сел, свалив с себя тяжесть. Окоп был засыпан, было тихо, только в ушах шипело, словно рядом накачивали примус. Напротив него, мигая и тяжело дыша, сидел Степан. Они таращились друга на друга. Степан захохотал вдруг. Алька не услышал его хохота — увидел, и все в нем толкнулось к горлу…

Он не услышал — увидел взрыв.

Мины рвались, распарывали, раскалывали, расшвыривали оранжевую мякоть тыкв.

«Оглох!» Алька выскочил было из развороченного окопа, чтобы бежать куда-то, прятаться, но Степан поймал его за ногу, втянул обратно. Они лежали согнувшись, прижавшись друг к другу.

И вдруг он услышал тишину и понял, что слух к нему возвратился.

Их окоп окружили солдаты.

— Если бы не со мной такое случилось, не поверил бы никому, — шумно удивлялся Степан, приглашая всех поглядеть.

Мина попала в центр пулеметного диска, рваные трещины ползли к краям, в трещинах желто блестели патроны. Коробку с магазинами повалило, распороло ближнюю к пулемету стенку. Гранаты как стояли, так и остались стоять. Из пробитых мелкими осколками кожухов тоненько струился раскрошенный тол. Ни один запал не был тронут.

Солдаты — видавшие виды разведчики — качали головами. Молодые парни из пополнения пытались все объяснить.

— Их сначала песком засыпало… Песок спас…

— Короче говоря — фарт!

— Придется новый окоп копать. Ну, неохота! Ты сиди тут, я к Днепру сбегаю. Пулемет у танкистов поклянчу. Они на оружие добрые. — Степан оставил Альку под опаленной грушей.

Неподалеку валялся кусок тыквы, заброшенный сюда взрывом, густо-оранжевый, хрустяще-сочный на вид. Алька принялся жевать его, удивляясь природе, наградившей безвкусную тыкву таким поразительным цветом.

Он видел себя на горячем песке речки Оредеж, где в обрывистых берегах гнездятся ласточки, и шумят, и пищат, и стремительно рассекают воздух.

Степан принес от танкистов новенький пулемет, за пазухой несколько гранат.

— Что делается! Днепр кипит. Танки плывут и плывут. Пехоту не переправляют. Нельзя сейчас. Жалко ее. Ночью поплывет пехота.

Когда они возвратились к окопу, Степан шевельнул ботинком распоротые гранаты и произнес протяжно: