Лазоревая степь (рассказы) - [49]

— Собирайсь и ты, Федор, помогешь. А кобыла пущай постоит, не распрягай, — сказал сыну.

Федор, шестнадцатилетний парень, до чудного похожий на отца лицом и ширококостой плечистой фигурой, засуетился, подпоясал рваную рубаху новым ремнем и пошел за отцом, так же твердо попирая землю босыми ногами и так же сутулясь на ходу и помахивая сильными не по возрасту руками.

Возле своего двора встретил их поп Александр. На сухих обтянутых щеках его виднелась кровь, лоб завязан чистым полотенцем. Под повязкой серыми мышатами шныряли раскосые глаза.

— Приступу нет! — поздоровавшись, сказал он. — Вот зверь, прямо бесноватый!..

Голос у него был густой, басовитый, несоразмерный с низкорослой щупленькой фигурой.

— Хотел обратать, так он меня кусанул зубами, как пес! Клок кожи на лбу содрал, истинный бог!..

Смешливый Федор побагровел, надулся, удерживаясь от смеха, но отец строго взглянул на него и пошел в калитку.

— Он где у вас?

— В конюшне.

— Принесите ишо одну бечеву, батюшка.

— С ним надо умеючи… — нерешительно сказал поп.

— Как-нибудь усмирим. Не с такими управлялся!.. — немного хвастливо ответил Наум и ловко свернул в конце бечевы замысловатую петлю.

Федор, поп и работник стали возле двери, а Наум на левую руку намотал бечеву, в правой зажал короткий сырой дубовый кол.

— Гляди, дядя Наум, он тебя обожгет! — усмехнулся работник.

Наум, не отвечая, откинул болт и, жмурясь от темноты, хлынувшей из конюшни, шагнул через порог.

Минуты две слышалась возня. Федор с шибко бьющимся сердцем ждал крика: „идите держать!.. Живо!..“, как вдруг что-то грохнуло, всхрапнул жеребец, глухой вязкий стук, стон… По деревянному настилу коротко проговорили копыта, дверь хляснула, словно рванутая бурей, и из темноты, дико задрав голову, прыгнул жеребец. В два скачка обогнул навозную кучу, на секунду стал, тяжело вздымая потные бока, разметал хвост и, перемахнув через забор, скрылся, взбаломучивая по дороге тянкую прозрачную пыль.

Из конюшни, качаясь, вышел Наум. Руками он зажимал рот, на левой еще моталась изорванная бечева… Шагов двадцать быстрых и путаннопьяных сделал он по двору, наткнулся на забор грудью и упал навзничь, поджимая к животу ноги. Федор с криком бросил бечеву и подбежал к нему.

— Батя!.. Чево ты?!..

Страшным хрипящим шопотом, давясь словами, Наум выкрикивал:

— В груди… меня… вдарил… Сломил кость… Пропадаю!.. В груди, под сердце!.. — выдохнул он с свистом и, выворачивая от безумной боли помутневшие глаза, заплакал, икая и давясь кровью.

Его подняли и перенесли под навес. По двору, там, где его несли, красной девичьей мережкой разостлался кровяной след. Наум, выгинаясь дугой, хрипел и рвал на себе рубаху. При каждом вздохе страшно низко вваливалась разможженная грудь и, не поднимаясь вверх, только угловато тряслась и покачивалась.

Минут через десять ему стало лучше, кровь перестала хлобыстать через рот, лишь розовой слюной пенились губы. Перепуганный поп принес графин самогонки, заставил Наума силком выпить три стакана и, заикаясь, зашептал:

— Я заплачу тебе… заплачу… а сейчас уходи… сынок тебя доведет. А ну, какой грех, тогда я в ответе? Иди, Наум, ради христа, иди!.. В кругу семьи и помрешь… Пожалуйста, уходи. Я за тебя отвечать не намерен.

— Помру… жене… заплати… — свиристел сквозь приступы удушья Наум.

— Будь покоен… Приобщу тебя, за дарами зайду в церковь… Федор, помоги отцу подняться!..

Наум, поддерживаемый попом, быстро спустил ноги и глухо крикнул:

— Ой, не могу-у-у!.. Ой-ей-ей!.. Смерть! По-ми-ра-ю-ю!.. — вдруг закричал он пронзительно и дико.

Федор, безобразно кривя лицо, заплакал; работник в стороне копал ногою песок и глупо улыбался…

Тяжело хлебая раскрытым ртом воздух, Наум встал. Всей тяжестью наваливаясь на плечо Федора, он пошел, косо перебирая ногами.

— Домой… батюшка велит… пойдем… — коротко сказал он.

Шел спотыкаясь и путаясь, но крепко закусил губы, ни одного стона не уронил за дорогу, лишь брови дрожали на заплаканном и мокром от слез лице его. Не доходя сажен сорок до дома, он с силой вырвался из рук Федора, крикнул и шагнул к плетню. Федор подхватил его под мышки и сразу почувствовал, как отяжелело, опускаясь, отцово тело, и он уже не в силах его держать. Из-под полуопущенных век свешенной набок головы глядели на него недвижные глаза отца с мертвой строгостью…

Подбежали люди. Кто-то потрогал руки Наума, кто-то сказал не то со страхом, не то с удивлением:

— Помер!.. Вот те и на!..

В чужие люди

После похорон отца на третий или на четвертый день мать спросила у Федора:

— Ну, Федя, как же мы с тобой будем жить?

Федор сам не знал, как надо жить и что делать после отцовой смерти.

Был хозяин — налаженно и прочно шла жизнь, шла, как повозка с тяжелым грузом. Иной раз было трудно изворачиваться, но Наум как-то умел устроиться так, что семья даже в голодный год особого голода не испытывала, а в остальное время было вовсе спокойно и хорошо: если не было достатков, как у мужиков-богатеев с первой улицы, то не было и той нужды, которую испытывали соседи Наума, жившие рядом с ним по второй улице. А теперь, после того, как хозяйство лишилось заправилы, растерялся не только Федор, но и мать. Кое-как вспахали полдесятины под пшеницу, засевал Прохор — сосед, но всходы вышли незавидные — редкие и чахлые.