Лазалки - [13]

Но мы, запутавшись, продолжали мямлить и отнекиваться. Кошелек вынули из авоськи, а у площади мы просто гуляли. Но потом пришлось все-таки сдаться. Гордо оправдываясь, что мы – кавалерия, значит, для нас существует только «Вперед!» И никогда – «Стой!» Тогда бабушка вытерла руки об кухонную тряпку, всхлипнула, что она работает по ночам, чтобы у нас все было как у добрых людей, а мы с дедом ее позорим и не стараемся. Она сказала, что мы – пустые люди и бездари, что мы все портим и зла на нас не хватает. Она сжала губы и побрела прочь, в угол со швейной машинкой. Серо-синие, обиженные всхлипы превращали вечер в медлительный и невыносимый. Квартира уменьшилась, в ней стало негде спрятаться от гнетущего молчания и тарахтения швейной машинки. Стало трудно вдохнуть. Выдохнуть – тоже. И продавцы снов, смутившись, еще долго не вылезали из ворса. Допоздна, пока мы с дедом в третий раз не попросили прощения. И пообещали, что у нас все будет как у добрых людей. Мы постараемся. Быть собранными. Превращать мирный день во что-то полезное. Гулять по улице причесанными. В правильно застегнутых на все пуговицы плащах. Тихо разговаривать. Со всеми здороваться. И никакой кавалерии. И без всяких: «Вперед! В атаку!»

«Раз, два, три, четыре, пять». Небо и земля вздрагивают, срываются с мест. Черные-пречерные подъезды, свинцовые омуты окон, клоунские парики травы, тоненькие клены, скулящая карусель, лазалки – заволакиваются слезой, навернувшейся от встречного ветра. На бегу, панически соображая, где лучше спрятаться и затаиться, пока не прозвучит громкий визгливый клич: «Иду искать!», я заметила старика с рюкзаком. Пошатываясь, отмахиваясь от невидимой назойливой птицы-тик, он возник из подъезда в дальнем дворе, куда «не смей ходить, чтобы всегда была под окнами, на виду». Славка-шпана первый подтвердил открытие пальцем, тыкнул в направлении дальнего двора и торжественно выкрикнул: «Зырь!» – «Чего?» – «Т-с-с-с-с! Вон!» – Славка указал еще и подбородком. Он сделал рукой загребающее движение пловца в стиле кроль, чтобы собрать всех. Подчинившись, мы никуда не разбежались, тихонько подошли к Артему, молча и торжественно оторвали его от синей холодной лазалки, к которой он прижимал локоть и лицо. Цыкнули, указали глазами. Тем временем старик с рюкзаком, пошатываясь, мелькнул в аллее, прошлепал по песочнице. И мы, стайка голодных дворовых детей с измазанными щеками, растрепанными косичками и царапинами на носах, наблюдали, вытянув шеи и затаив дыхание, как старик удаляется в узкий просвет между кирпичными домами, с заветным, потрепанным рюкзаком за спиной.

Спотыкаясь, он брел по тропинке, его седые патлы трепал холодный ветер. Этот вечерний, сизый ветер всегда вырывался из крошечных квадратных щелей под крышами домов, где зимой греются голуби. Целый день сизый ветер отлеживался на чердаках, возле огромных бочек с холодной водой, постанывал, посвистывал и завывал. Иногда он спускался на пару этажей, врывался в квартиру, свистел в губную гармошку приоткрытой двери, с размаху захлопывал форточку. Под вечер, проснувшись, сизый ветер отправлялся гулять по дворам, налетал на бездомных собак, смахивал забытую газетку со скамейки, ворчал в листве вишен и берез. С его пробуждением все становилось фиалковым, небо тускнело, куксилось, и довольно быстро, всегда неожиданно, со стороны аэропорта наплывали сумерки. А потом, возможно, после того, как мелькнет в темном квадрате окна лицо старушки-дворничихи или когда в соседнем окне возникнет печальный профиль старичка, который один растит хромого внука, или по какому-то другому неведомому тайному знаку, мгновенно, хором, вспыхивали-зажигались фонари.

Ветер, ночной, строгий, безжалостно холодил голые руки и коленки, чтобы нам захотелось скорее побежать в подъезды, в тепло квартир. Мы и вправду уже собирались расходиться. Потому что мне, например, разрешали гулять до наступления вечера. А вечер – это когда пробудился сизый ветер и зажглись фонари. А значит – «марш домой!». С дальнего балкона вырвался настойчивый крик: «Лена, быстро ужинать!» Лена с ветерком, поморщившись, поиграв ямочками на щеках, как зачарованная оторвалась от шайки, бросила: «Пойду», раздирая растопыренной пятерней белокурые волосы. Но пройдя несколько шагов, она остановилась. Обернулась, заглянула в далекий просвет между домами, вытянула шею, привстала на пуанты новых босоножек, хотя наверняка ей это запрещали, как и мне, как и всем. Сизый вечерний ветер носился по лужайке, подгоняя нас расходиться. А мы, затаив дыхание, наблюдали, как рюкзак за спиной старика, удаляясь, исчезает за листвой боярышника и винных ягод. Когда он почти растворился вдалеке, мы, одновременно, со всех ног рванули следом.

Нас было шестеро, мы неслись наперегонки. Сначала беззвучно, по траве, стегавшей голые ноги метелками. Потом громко шлепали сандалиями по асфальту, не обращая внимания на кошек и темные окна, неожиданно вспыхивающие золотым и сиреневым светом. Со спины настигал топот, секущееся, рваное дыхание остальных. Мы перелетали через мелкие, съежившиеся с утреннего дождя лужи, в которых шевелились ветки кленов и нависали густые сизые облака. Рыжий Леня, не рассчитав прыжка, топнул в воду ногой, обрызгав ботинки, окатив рубашки, сарафаны и юбки остальных капельками вечернего неба. И ледяная капля виляла от коленки вниз, вползая в спущенный на щиколотку гольф.