Лавровы - [31]

Николай усмехнулся:

— А нас ведь уже и боятся тоже.

— Понимают солдаты медленно, — опять заговорил Мытнин. — Но этой войны уже не хотят. И ругателей не любят. Крепко не любят. И землю хотят. Голод научил. Девять копеек в сутки семье выдают — это агитация хорошая. А за твоего, — обратился он к Вешневой, — не волнуйся. Умный мужик. Такой не пропадет.

Николая радовало все то, что он слышал. «Чем хуже, тем лучше, — думал он. — Тем скорее восстанут люди».

— Пишет еще — вша его ест, — всхлипнула вдруг Вешнева, поворачиваясь всем своим тощим телом к Мытнину. — Ножичком, пишет, по шву проведешь — треск, как с пулемету.

— Рабочего человека всюду паразит гложет, — сентенциозно заметил Каширин, — и на дому и на заводе. Хозяйчик оставит, так насекомое приползет. Небось, возьмем да по всем швам ножичком — вот уж это треск будет настоящий.

— У волынцев, слышал, лучше всех дела идут, готовы, — с завистью сказал Мытнин. — Видно, хороши ребята там подобрались.

Николай не смог сдержать радостной улыбки: ведь и он принадлежал к этим хорошим ребятам — волынцам.

Клешнев, похаживавший по комнате, подошел к столу и обратился к Мытнину, указав на Николая:

— Товарищ Жуков — один из наших работников в Волынском полку. Знакомься, Николай, с товарищем Мытниным. Связь надо вам установить. Пора.

В павловце вдруг проснулся солдат.

— А почему не по форме одет? — спросил он Николая. — Петличек почему нету? Не разберешь, какого и полка, словно не гвардеец.

— А ты не знаешь, что ли, складов вещевых? Какую шинель дали, ту и взял. За гвардейским званием не гоняюсь.

Мытнин уже опомнился.

— Так ты, значит, из Волынского? — говорил он. — Ну, громко не говорим, но один из ваших заходил, к земляку своему заходил. Крепко разговаривал.

— Давай уславливаться будем, где да как встречаться, — отвечал Николай. — Почаще бы надо…

С этого совещания расходились, как всегда, по одному.

Николай отправился отсюда к Лизе Клешневой. Он шагал быстро, даже и не пытаясь сесть в трамвай: теперь не время было рисковать арестом за такую чепуху, как нарушение трамвайных правил. Он все ускорял шаг и наконец сознался себе, что ему не терпится увидеть Маришу. Конечно, она не боец, сопротивляться не умеет, для борьбы не годится, но… но не может он без нее. «Ну, влюбился, и все тут», — сказал он себе даже с некоторой злобой.

Сегодня Мариша была свободна. Николай знал это, они заранее условились встретиться. Он взбежал по лестнице, рванул звонок. Вот она стоит у окна в своем сереньком платьице, похожая на воробышка. Когда Мариша, встретив его в дверях, подняла на него свои тихие серые глаза, Николай даже, кажется, побледнел, и голос у него дрогнул. Войдя в комнату, он не заметил, как схватил Маришу за руку, и торопливо заговорил:

— Мариша, нам нельзя больше жить розно, ну вот так случилось, не могу больше молчать, сказать должен, жениться нам надо… — Она так испуганно глядела на него, что он почти закричал: — Только не плачьте! Всегда вы плачете, чуть что!..

Он так сильно сжал ее руку, что она вскрикнула, выдернула руку и по-детски помахала ею.

— Простите, — смущенно промолвил Николай. — Повредил?

— Нет, ничего.

Она размяла пальцы, разглядывая их так внимательно, словно они в самом деле были повреждены. Когда она вновь подняла глаза на Николая, он не прочел в них ничего, кроме печали. Любви не было. Он зашагал по комнате.

Мариша заговорила грустно:

— Вот видите, какой вы оказались непонятливый. Мы уже так хорошо начали дружить, а вы все хотите запутать. Совсем это ни при чем, чтобы нам жениться. Совсем не то. Никакая я вам не жена, и все было бы только очень плохо.

Она и не собиралась плакать. Она говорила даже с досадой, с необычным для нее раздражением. И Николай снова заметил, что подбородок у нее упрямый. «Вот она какая», — подумал он с удивлением. А она продолжала:

— Вы вот, оказывается, совсем не умеете дружить. Совсем не надо жениться, чтобы дружить. Ну прямо вы все, все испортили…

Она даже рукой махнула и отвернулась.

Тогда Николай подсел к ней и опять безбоязненно взял ее за руку.

— Ну, напутал, — сказал он с такой неожиданной легкостью, что Мариша повернулась к нему и вдруг улыбнулась — печально и весело в одно и то же время. От этой улыбки сердце у Николая дрогнуло. — Ну, прости, — промолвил он, переходя, сам того не замечая, на ты. — Прости. Научила меня. Если опять что напутаю, ты одергивай меня. Прикрикни — я и пойму.

Мариша, продолжая улыбаться, промолвила доверчиво:

— Это же очень серьезно — полюбить, муж и жена. Это так нельзя, как вы налетели. Это очень серьезно. И мы друг друга совсем не так любим, чтобы жениться. Я это очень хорошо знаю. Очень хорошо. У нас с вами совсем не то, совсем не то. Совсем у вас ко мне не то чувство.

XIX

Новый взводный Бориса, службист из учебной команды, ничего кроме военной службы не признавал. Все, о чем он говорил, так или иначе относилось к военной службе. Он, например, длинно рассказывал о том, как шел по улице и встретил генерала от инфантерии. Он не растерялся и шикарно встал во фронт. Генерал поглядел на него и похвалил за хорошую выправку. Взводный ответил: «Рад стараться, ваше высокопревосходительство!». На этом рассказ кончался. Встреча с генералом представлялась взводному необыкновенно значительной сама по себе. Часто он углублялся в тонкости воинского устава и в заключение с пафосом провозглашал: