Лавочка закрывается - [184]

— И шить я тоже не умею.

— Тогда нам придется лететь. Нас ждет еще одно задание.

— Куда?

— Я забыл. Но нас поведет инерция. Наша инерционная система наведения всегда приведет нас на место.

— Макуотт?

— Сэмпсон?

— Сколько лет мы уже вместе? Два? Три?

— Больше похоже на пятьдесят. Сэмпсон, знаешь, о чем я жалею? О том, что мы никогда не говорили толком.

— Ты сам только что сказал «толком».

— Что это там внизу?

— Дай-ка я взгляну на свой радар. — В направлении, почти перпендикулярном их движению, виднелись четыре параллельных инверсионных, словно прочерченных мелом, следа реактивных двигателей. — Это воздушный лайнер, Макуотт. Пассажирский самолет, направляющийся в Австралию.

— Интересно, что бы почувствовали его пассажиры, если бы узнали, что мы здесь, снова летим на задание… Летающие призраки в небесах.

— Макуотт?

— Сэмпсон?

— А мы должны лететь еще раз?

— Наверно, должны, а?

— Правда?

— Ну да.

— Да. Я думаю, должны.

— Как я рад, как я рад, мы попали прямо в ад!

У Сэма Зингера не было никаких иллюзий. В отличие от Йоссаряна, он не питал надежд найти себе какую-нибудь пассию и снова влюбиться. Уступая без сопротивления жестокой необходимости жить одному — необходимости, перед которой он оказался, не имея другого приятного выбора, — он не был выбит из колеи немилостивой судьбой. Он обсуждал это будущее с Глендой, которая, несмотря на свое крайне тяжелое состояние, беспокоилась о его будущих одиноких годах больше, чем он сам.

Он встречался с друзьями, стал больше читать, смотрел по телевизору новости. У него был Нью-Йорк. Он ходил на спектакли и в кино, реже — в оперу, непременно включал у себя дома чудесную классическую музыку на одной из коротковолновых радиостанций, почти каждую неделю один-два вечера играл в бридж в компаниях соседей, вроде него; они были похожи друг на друга и уравновешены. Каждый раз, слушая Пятую симфонию Густава Малера, он преисполнялся душевного трепета и удивления. У него была его общественная работа в агентстве по помощи раковым больным. У него было несколько приятельниц. Пил он не больше, чем прежде. Он быстро научился есть дома в одиночестве, покупая блюда на вынос, на ланчи и обеды ходил в близлежащие кофейни и ресторанчики, и трапезы его мало походили на пиршества; сидя один за столиком, он читал книгу, или журнал, или свою дневную газету. Время от времени он играл в пинокль со своими еще оставшимися в живых знакомцами по Кони-Айленду. Он все еще не находил себе места. Вечерами, если только у него возникало желание, он тут же уходил из дома.

Пока что его кругосветное путешествие доставляло ему огромное удовольствие; огромное удивление вызывало у него овладевшее им чувство благополучия и приступы сильного удовлетворения. Хорошо было снова оказаться вне стен его квартиры. В Атланте и Хьюстоне, посещая своих дочерей с их мужьями и детьми, он, наконец, дошел до той стадии, когда начинал чувствовать пресыщение их компанией еще до того, как они начинали проявлять признаки растущего беспокойства из-за его присутствия. Вероятно, это возраст, извинялся он каждый раз ранним вечером перед уходом. Он останавливался в ближайшем отеле и ни в коем случае не у них. В Лос-Анджелесе он обнаружил, что давняя гармония их отношений с Уинклером и его женой продолжает оставаться такой же безмятежной. Они все трое уставали абсолютно одновременно. У него было несколько хороших встреч с племянником и его семьей, и его просто очаровало раннее развитие и красота детей. Но он должен был признаться себе, что его и всех молодых взрослых, с которыми он встречался, разделяло больше, чем целое поколение.

Покинув Нью-Йорк, он похвалил себя за то, что взял плейер, кассеты и несколько книг серьезного содержания, требовавших прилежного чтения.

На Гавайях днем он загорал и закончил перечитывать «Миддлмарч». Заранее зная, что ему ждать от этой книги, он смог сполна ею насладиться. За два проведенных там вечера он один раз обедал с бывшей женой своего старого приятеля и ее новым мужем и один раз — с женщиной, теперь одинокой, с которой работал когда-то в журнале «Тайм» и с которой была знакома и Гленда. Пригласи она его к себе домой, чтобы он провел с нею ночь, он непременно согласился бы. Но она, кажется, не догадывалась об этом. У Лю или Йоссаряна это получилось бы лучше.

Он с нетерпением ждал двух недель в Австралии со старыми, добрыми друзьями, которых тоже знал по работе в «Тайм». Он, не колеблясь, собирался остановиться в их доме в Сиднее. Один раз он был там вместе с Глендой. Его приятель ходил теперь на металлических костылях. Много времени прошло с тех пор, как они приезжали в Нью-Йорк в последний раз. Каждый день перед завтраком он тридцать или шестьдесят раз — Сэм точно не помнил, сколько — проплывал из конца в конец узенького бассейна под открытым небом, расположенного на той стороне дома, что выходила к гавани, и еще тридцать или шестьдесят раз вскоре после завтрака, что позволяло ему поддерживать мускулы тела в хорошей форме и передвигаться на костылях и в машине с ручным управлением, в которой он ездил с тех пор, как сорок лет назад болезнь сделала его паралитиком. Начиная с бедер и выше, тело у него, наверно, до сих пор было сильным, как у штангиста. У них было пятеро взрослых детей. Сэму очень хотелось увидеть и их тоже. Один фермерствовал на Тасмании, и они собирались слетать туда на пару дней. У второго было ранчо, третий занимался исследованиями в области генетики в университетской лаборатории в Канберре. У всех пятерых были семьи. Никто не был в разводе.