Лавка старинных диковин - [83]

Большого ума не надо, чтобы понять: я в России. Люди вокруг говорят на языке, похожем на русский. Я его понимаю. Кажется, я только его и понимаю сейчас – как вчера понимал греческий.

Точно, я попал в Россию. И не в сегодняшнюю – машин не видно. Только лошади и повозки.

Так, нужно держаться потише, не привлекать к себе внимания. Лучше найти самый дешевый постоялый двор, купить миску борща с ломтем хлеба и дотянуть до ночи – а завтра, глядишь, окажусь где-нибудь еще.

Кто бы – или что бы – меня ни бросал по временам, он это сделал уже дважды. Есть надежда, что сделает и в третий раз.

Увы, я слишком сильно задумался о том, чтобы избежать неприятностей, – и сам напросился. Не заметив, шагаю прямо наперерез конному офицеру.

Шарахаюсь в сторону – и лошадь шарахается в ту же. Я точно угодил бы под копыта, если бы офицер не осадил кобылу.

Военный спешивается, подходит и глядит свирепо:

– Ослеп? Чего прешь под лошадь?

Я, понурившись, бормочу извинения.

– Такой растяпа долго в Петербурге не протянет! Откуда ты?

– Из Одессы, – мямлю первое пришедшее на ум название.

– Откуда? Что-то выговор не похож. А ну, подорожную и паспорт сюда!

Сердце мое уходит в пятки. Офицер такой роскошный и грозный. Молодой еще – чуть за тридцать. Форма в облипку, все синее, красное, шитье золотое. Усы черные к подбородку свисают.

– Ну? – говорит он угрожающе.

Я гляжу в свою суму. Бумаг там нет, только пригоршня копеек. Как раз на обед и ночлег – если бы не рассеянность.

Надо импровизировать.

– Украли у меня, – лепечу растерянно. – Я на постоялом дворе был, вот и стибрили…

Глаза у офицера голубые и безжалостные.

– Нет бумаг?

– Никак нет, ваше благородие! Я ж работу пришел искать. Я и мухи не обижу…

Мои заверения в безобидности только усугубляют подозрения.

– Мухи он не обидит, надо же, – хмыкает офицер. Затем прикрикивает на кобылу, не желающую спокойно стоять: – Сонька, цыц! – А для меня добавляет: – Сейчас с тобой разберутся как следует.

Вокруг нас уже собралась небольшая толпа. Офицер осматривается. Из толпы выступает длинный тощий человек в черной шинели:

– Господин капитан, позвольте осведомиться, в чем дело?

– У этого субъекта бумаг нет. Говорит, из Одессы – а выговор не тот. Одет как нищий крестьянин, а не похож.

– В самом деле? – удивляется тощий и машет рукой.

Ко мне подступают двое в черных шинелях. Толпа тут же теряет интерес и быстро расходится.

А я оказываюсь в знаменитой петербургской тюрьме, в Петропавловской крепости.

Черношинельники ведут меня сквозь несколько ворот. Из угрюмого разговора конвоиров я понимаю, что направляюсь к Трубецкому бастиону, выходящему на Неву. Меня радуют известием, что там сидел Бакунин, а до него – Кропоткин.

Я спрашиваю, за что меня арестовали, но не получаю ответа. Человек в шинели лишь ворчит, что со временем я узнаю.

Охранник отпирает железную дверь, впускает нас в коридор. Там ряды дверей по обеим сторонам, рядом печки, обогревающие камеры.

Меня запихивают в камеру, и я оказываюсь один в просторной комнате, футов десять на пятнадцать, жарко натопленной. Свет льется сквозь забранное железной решеткой окошко, похожее на тоннель в толстенной крепостной стене. Футах в двадцати за ним – другая стена. Над ней серое небо Петербурга.

Я присаживаюсь на койку, полный отчаяния. Похоже, офицер счел меня подрывным элементом. Кто бы ни хозяйничал в России, такое подозрение не предвещает ничего хорошего.

Час с небольшим спустя бородатый охранник, одетый в мешковатый темный мундир, приносит мне чернильницу, бумагу и перо и советует написать чистосердечное признание, если я надеюсь на милость властей.

Что писать, я не знаю. Правда бы смотрелась невероятней, чем похождения барона Мюнхаузена. Конечно, от меня ждут признаний в политических злодействах. Но я ничего не знаю о политике того периода. Наверное, еще не было Первой мировой войны. И никто не поверит, что я верный слуга царю.

В совершеннейшем отчаянии я ложусь на железную койку. И вопреки удушающей жаре засыпаю. А просыпаюсь совсем в другом месте.

Интересно, что никакого особого ощущения я в момент переноса не испытал. Вот я лежу в каземате Петропавловской крепости, в России, скорее всего, где-то на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков – и вот стою на городской улице, а рядом несутся автомобили.

Автомобили!

Я снова в современности.

Голова идет кругом от внезапной смены обстановки, перед глазами все плывет. Я опираюсь о стену дома, чтобы не упасть.

Наверное, коп стоял неподалеку и за мной наблюдал. Увидел, что мне нехорошо, подошел и спросил:

– Эй, приятель, ты в порядке?

– Да, в порядке. Но только…

– Что «только»?

Вроде не злой. Сочувствующий коп. Само собой, я хочу узнать только одно. Это ведь вполне естественное, совершенно логичное желание. И недолго думая выпаливаю:

– А который сейчас год?

Понимаете, знать, в каком ты времени, куда важнее, чем знать, в каком ты месте. Если определить эпоху, считайте, полдела сделано. Уже понятно, как реагировать.

Но такой вопрос обязательно покажется странным.

Коп не отвечает и расспрашивает меня сам. Где живу, я не могу ответить, как и объяснить, кто я такой. В карманах моего костюмчика из жатого ситца обнаруживается пятидолларовая купюра – и ничего больше.