Лавка древностей. Том 2 - [68]

Опасаясь новаго нападенія на обвиняемаго, полицейскій — онъ, вѣроятно, полагалъ, что для самаго дѣла будетъ полезнѣе, если онъ представитъ его, Кита, въ судъ цѣлымъ и невредимымъ, а не растерзаннымъ на куски, — не говоря ни слова, вывелъ его изъ конторы и снова усадилъ его въ карету, настойчиво требуя, чтобы миссъ Брассъ помѣстилась на козлахъ. Она было покабянилась немного, посердилась, но въ концѣ концовъ сѣла съ кучеромъ, а братецъ ея, послѣ недолгихъ препирательствъ, занялъ мѣсто внутри и карета понеслась по направленію къ суду. Нотаріусъ вмѣстѣ съ своимъ пріятелемъ м-ромъ Гарландъ ѣхалъ сзади въ другомъ экипажѣ. Въ конторѣ остался одинъ Чекстеръ. Онъ страшно злился за то, что его отстранили отъ свидѣтельскихъ показаній, самыхъ важныхъ по его мнѣнію, — онъ готовъ былъ назвать это мошеннической сдѣлкой — такъ какъ ничто не могло такъ освѣтить, уяснить лукавый характеръ Кита, какъ его лицемѣрное предложеніе придти отработать подаренный ему шиллингъ, чего онъ, Чекстеръ, былъ свидѣтелемъ.

Жилецъ Брасса давно уже сидѣлъ въ судѣ, съ терпѣніемъ ожидая всю компанію. Но если бы даже 50 жильцовъ явилось защищать Кита, они ничѣмъ не могли бы ему помочь: не прошло и полчаса, какъ судья выдалъ приказъ засадить его въ тюрьму за покушеніе на кражу. Какой-то добродушный чиновничекъ утѣшалъ его по дорогѣ: ему, молъ, недолго придется маяться — судебныя засѣданія скоро возобновятся; дѣло его небольшое, живо разберутъ и недѣльки черезъ двѣ его посадятъ на корабль: вотъ и вся недолга.

XIV

Что бы тамъ ни говорили философы и моралисты, едва ли человѣкъ, дѣйствительно совершившій преступленіе, мучился бы такъ, какъ мучился ни въ чемъ неповинный Китъ въ первую ночь послѣ ареста. Свѣтъ, преисполненный всякой неправды, слишкомъ легко относится къ этому вопросу, утѣшая себя мыслью, что человѣкъ, невинно пострадавшій отъ злобы людской, силенъ сознаніемъ собственной правоты, и что добродѣтель должна въ концѣ концовъ восторжествоватъ. «И мы первые», говорятъ тѣ, по милости которыхъ человѣкъ попалъ въ бѣду, «отъ души порадуемся, если его оправдаютъ, хотя врядъ ли на это можно разсчитывать». Люди забываютъ, что несправедливость сама по себѣ причиняетъ честному и порядочному человѣку самыя мучительныя, самыя невыносимыя страданія. Пусть они вспомнять, какъ много прекрасныхъ, благородныхъ личностей погибло именно благодаря несправедливости людской: ихъ не спасло сознаніе собственной невиновности: напротивъ, оно-то и увеличивало ихъ страданія.

Трудно разсказать, что переиспыталъ Китъ въ эту ночь, ходя взадъ и впередъ по тѣсной тюремной каморкѣ, при мысли, что всѣ, рѣшительно всѣ, считаютъ его виновнымъ, что хозяинъ и хозяйка будутъ смотрѣть на него, какъ на неблагодарное чудовище, а Барбара — какъ на самаго низкаго человѣка, какъ на преступника; даже лошадка подумаетъ, что онъ ее бросилъ. Кто знаетъ, можетъ быть и мать повѣрить мнимымъ уликамъ, повѣрить, что ея сынъ совершилъ гнусное преступленіе. Онъ чуть съ ума не сошелъ отъ горя.

Когда волненіе нѣсколько улеглось и онъ сталъ спокойнѣе смотрѣть на свое ужасное положеніе, онъ вспомнилъ о Нелли, объ этой прелестной дѣвочкѣ, яркой звѣвдой блеснувшей на его скромномъ горизонтѣ, и теперь вѣчно являвшейся ему въ видѣ чудной мечты.

Что подумаетъ милая, добрая Нелли, которая всегда такъ ласково обращалась съ нимъ, которая слуяшла украшеніемъ его убогой жизни, когда до нея дойдетъ слухъ объ этомъ происшествіи? При воспоминаніи объ ея свѣтломъ образѣ ему вдругъ представилось, что стѣны тюрьмы исчезли и на ихъ мѣстѣ появился старый, знакомый ему домъ, какимъ онъ привыкъ его видѣть въ зимніе вечера; въ дальней комнатѣ, въ каминѣ, пылаютъ дрова, маленькій столикъ накрытъ для ужина, въ Неллину горенку полуотворена дверь, на вѣшалкѣ висигь пальто и шляпа стараго дѣдушки, въ углу стоитъ его палка — все на своемъ мѣстѣ. Нелли тутъ-же, и онъ съ ней; они весело о чемъ-то смѣются, какъ это часто бывало. Тутъ онъ не. выдержалъ, бросился на постель и горько заплакалъ.

Ночь показалась ему безконечной, хотя онъ повременамъ засыпалъ и видѣлъ сны. Ему все снилось, что онъ на свободѣ и гуляетъ то съ тѣмъ, то съ друшиъ, но все время его преслѣдуетъ какой-то безотчетный страхъ, какъ бы его опять не посадили въ тюрьму — не въ настоящую тюрьму, а въ какую-то иную; она какъ-то смутно, неопредѣленно ему представляется: его безустанно томитъ мрачное, тягостное предчувствіе грядущей бѣды, грядущихъ горестей, неподдающееся описанію. Но наконецъ забрезжилъ день, а вмѣсти съ нимъ возвратилось его дѣйствительное горе, холодное, неумолимое.

Хорошо еще, что ему не надоѣдали: онъ былъ одинъ и могъ на свободѣ предаваться своему горю. Днемъ ему позволяли часъ-другой гулять по маленькому дворику. Сторожъ, явившійся къ нему утромъ, сообщилъ ему, что ежедневно, въ извѣстные часы, бываетъ пріемъ родныхъ и что если кто нибудь придетъ его навѣстить, его поведутъ внизъ къ рѣшеткѣ. Поставивъ миску съ горячимъ, онъ опять заперъ его дверь на замокъ и, стуча каблуками по каменному полу, отправился дальше исполнять свою обязанность. И многое множество дверей отворилъ и затворилъ онъ въ это утро, такъ что гулкое эхо неумолкаемо раздавалось въ коридорѣ, словно и оно было подъ замкомъ, и ему нельзя было вырваться на свободу.