Лавина - [82]

Так, распятый на почти отвесной скале, он удерживался, не понимая, что делать дальше, как подтянуться к расщелине или спуститься; ничего не понимая и не зная, удерживался сведенными болью и ужасом трясущимися руками; удерживался и когда почувствовал, что нет больше ни дыхания, ни сил; удерживался, удерживался, пока скала сама не начала отходить от него и он понял, что валится навзничь. Закричал, в уме продолжая цепляться за скалу, за последнюю опору на свете, и в памяти скользнуло: оттолкнуться, отпрыгнуть, чтобы не на голову падать…

Паша пролетел, вырвав первый слабо державший крюк; на втором же, лепестковом — рывок, который притянул и с маху ударил о скалу. Каской, кажется, потому что оглоушило, а может, потерял сознание.

Но уже через несколько коротких секунд — время, в которое его бесчувственное тело проскальзывало по скале, отлетало и, притягиваемое веревкой, наподобие маятника, ударялось снова, а веревка неслась вдоль спины и через руки Сергея, и Сергей гасил бешеный ее потяг, гасил, задерживая, прихватывая веревку кричащими от боли пальцами, гасил, тело Паши падало уже медленнее, цеплялось о разные выступы и все более замедляло падение, пока не свалилось на неширокий уступ, задержалось было на краю и, проскользив еще сколько-то, повисло, раскачиваясь, — после этих долгих и стремительных секунд Паша пришел в себя. Избитый, если не поуродованный, взобрался на уступ, с которого только что соскользнул. И замер, прижимаясь спиной к скале. Словно стараясь уйти, втиснуться в нее. Не чувствуя боли и ничего толком не понимая.

Чудесная ровная тишина, в которой никто не падает и все снова живы!

Радостное удовлетворение затопляет Сергея. Давно не испытывал ничего подобного, разве что когда удалось окоротить леспромхозовских деятелей; совсем, помнится, собирался отбой трубить и подфортунило. Заодно, пока они там в головах чесали, добился включения в план лесовосстановительных мероприятий. Но сейчас — другое. Куда полнее, пронзительнее довольство собой. А еще почти любовное чувство к Паше. К Павлу Ревмировичу. Вот он, живехонек, Паша, возится со своим рюкзаком. (В глазах снова, теперь уже призраком, проносится его беспомощное тело. Это так просто. Хотя в реальность до конца не веришь.)

— Это… — Паша роется в рюкзаке, перекладывает что-то. — Как его…

«Индивидуальный пакет ищет», — решает Сергей. И спускается к Паше.

— Сейчас я тебе помогу. У меня снаружи в кармане. — Сергей высвобождается из рюкзачных лямок.

— Да нет, варенье… — заикаясь старается объяснить Паша. — Варенье, наверное, разбилось. — Вытаскивает из глубины рюкзака действительно разбившуюся банку варенья в полиэтиленовом пакете. Пакет тоже прорвался, и темно-фиолетовое варенье капает из него. — Хотел на вершине угостить. Светлана Максимовна… Из лесной черники, с травами разными. День рождения…

Голос Воронова:

— Что у вас там? Цел Кокарекин и может идти, надо поторапливаться. Нечего время по пустякам терять.

Сергей вдвинулся плечом в вертикальную узкость, смотрит на Пашу, слегка подмигивая ему, хоть и не видно из-за темных стекол, и улыбается. Достал тюбик с ланолином. Смазал ссадины на Пашином лице и свои руки тоже.

— Что? Может, в самом деле двинемся?

— Подожди.

Паша сидел, забившись в углубление, подальше от края. Губы подергивались, кровоточила ободранная скула. Он как-то обмяк весь. Клапан с кармана оторван, на каске основательная вмятина; рюкзак перемазан вареньем, — вот, пожалуй, и все потери, не считая ушибов и ссадин. Ну да тело заплывчато, память забывчива. Тело и вправду зарастает быстро, а вот с памятью…

— Что, пробирает? — посмеивается вверху Жора Бардошин. Ему не терпится лезть дальше, но дальше, если по наклонной полочке, так навальчик камней, заденет какой — вполне возможно, что шандарахнет в тех, что развлекаются внизу на уступе. Жора приглядел другой вариант, влево, но посложнее, и Воронов ни в какую. «Дух коллективизма обуял Воронова», — ухмыляется Жора. Подумаешь, поболтался немножко Кокарекин в воздухе, нет, должны ждать, покуда полностью оклемается, чтобы, значит, всем хором, смело, товарищи, в ногу.

— Я маленечко сорвался, сейчас Пашка, — рассуждает Жора. — Третьему не миновать. Чья очередь? Пусть готовится. Эй, Пашок! Скоро ты?

Сергею вспомнилось, как в первый год занятий альпинизмом, еще студентом, провалился в трещину на леднике. Неглубоко, задержала снежная пробка. Все очень удачно, через считанные минуты его вытащили, и тоже никаких повреждений, ни даже ушибов. Но когда очутился наверху, среди своих, поразило, что все по-прежнему, ничто вокруг не изменилось. Горы и занесенная мокнущим снегом гладь ледника, легкий ветерок — как до падения в трещину, и совсем такими же оставались ребята и девушки, окружившие его, разве только физиономии оживленно-тревожные. Совсем так же светило солнце, накатывался, освежая, ветерок и высились горы все такие же величественные, холодные, ясные, как несколько минут назад, когда он шел, увязая в разбрякшем снегу, и впереди мерно покачивалась спина инструктора, желая сократить (инструктор обошел пятно более светлого снега), шагнул напрямик и внезапно оказался один в темноте. Лишь его испуганное дыхание и синее полымя неба в пробитой им дыре. Он в эти несколько секунд пережил нечто, о чем не расскажешь, живописуя любые подробности падения. Вывод? Пожалуйста. Гулкая тишина трещины пригасила наивную веру в беспредельность собственного бытия, и в обрадовавшуюся пустоту не пришло еще ничего другого.