«Лав – из» - [56]

Человек, к сожалению, из-за травм мало что понимал и еще меньше слышал. Автомобиль подвез его к дому, несколько волонтеров помогли зайти в квартиру и пожелали скорейшего выздоровления.

Жены человека дома не было. Не было также и ее вещей. Только включенный телевизор грустно сообщал последние новости с поля боя. В кухне на столе лежало от руки написанное письмо.

«После того, что ты сделал, я больше не могу с тобой жить», – писала жена.

– А что я сделал? – рассердился человек. – Вышел покурить в коридор! Как найду – убью.

Не нашел.

Покажи мне свою Европу, и я скажу, кто ты

1

Мне 23 года. Я прожила их в Европе. Но так ни разу Европу и не видела.

Я знаю, где она начинается и кончается – эта невидимая Европа, я даже знаю, где ее центр, – в крошечном украинском местечке Рахов в Прикарпатье (во всяком случае, там установлен указательный знак «Центр Европы»). Но ни я, ни жители этого горного центральноевропейского Рахова никогда по-настоящему не поверим в свою европейскость. Потому что нам не повезло с самого начала. Нам не повезло с географией. Мы повернуты на Запад, но в спину нам дышит Восток. Восток снится нам в предутренних кошмарах, он определил нашу генетику на много лет вперед – и мы уже не помним о том поезде, который соединял Западную Украину с Венецией и Веной в начале XX столетия…

Я бывала в Рахове несколько раз, и я видела его жителей, которые наверняка гордятся своим указательным знаком «Центр Европы». Они сидели в вышитых сорочках на обочине дороги и ждали подводу с запряженным в нее конем – передвижной магазин, который привозил в Рахов все необходимое: водку, крысиный яд и карамельные конфетки для детей. Я спросила у двух бабушек, как мне выйти на Чорногорский хребет, а могла бы спросить – как пройти в Европу. И возможно, спроси я об этом, бабушки бы мне что-то и ответили. Жаль, не догадалась я так спросить.

Есть еще один центр – центр Азии, – и я там тоже успела побывать. Небольшое селение Усть-Кемь на берегу Енисея в Сибири. Там нет указательного знака «Центр Азии», и жителям Усть-Кеми нечем гордиться. Они живут в черных деревянных домах, замирая каждый раз в ожидании очередной сибирской зимы. У них тоже есть вышитые сорочки, но они их не носят, а держат в сундуках. Большинство жителей Усть-Кеми – из Западной Украины. Их выслали в Сибирь в далеком 1951 году, и некоторые из них, я уверена, еще помнят тот поезд: Западная Украина – Венеция – Вена. Потому что их память болезненно обострена. У них ровно столько Европы, сколько они помнят. Я спросила: «Почему вы здесь сидите? Границы открыты. Вас здесь никто не держит насильно. Почему вы не возвращаетесь в Украину?» «Мы не можем, – ответили они. – Нас там уже никто не ждет».

Мое понимание географии балансирует между этими двумя центрами – Азии и Европы. Я понимаю, насколько они антагонистичны. Взаимоисключающие. Чужие друг для друга. И Украине не повезло потому, что она находится как раз на границе между Азией и Европой – то есть нигде. Путь Украины – это постоянное бегство в Европу, хотя есть большая опасность, что «нас там уже никто не ждет».

С другой стороны, мои 23 года научили меня, что не стоит слишком доверять географии. География – это физика, а люди живут по метафизическим законам. Европа, хоть я ее, настоящую, никогда и не видела, принадлежит к категории философии. Для каждого она – набор императивных человеческих ценностей и привычек, а не мест и ландшафтов. Европа – это конкретные люди, которые ее создают; это конкретные жизнеописания и поступки. Потому что то, что в Европе ценится больше всего, – это свобода, а свобода зависит не только от меня, но и от многих других, которые либо захотят, либо не захотят предоставить мне эту свободу. Поэтому Европа – это взаимотерпимость разных мировоззрений и разных традиций, на пересечении которых и рождается свобода каждого.

Такова Европа, переданная мне по наследству. И мне не остается ничего другого, как только верить в нее. До тех пор, пока времена не изменятся, и я не увижу то, за что действительно ее полюблю.

2

Мои родители, мои деды и прадеды никогда не видели Европу. Они называли свою родину по-всякому, иногда нецензурно, но я никогда не слышала никаких нареканий по поводу того, что именно такая родина им досталась. Мой прадед матерился, когда в 33-м, ночью, его выгнали из собственной хаты, мой дед матерился, когда в 51-м колхоз забрал его любимый овин, моя баба плакала, когда в тот же год она выпустила из клеток 100 кроликов, чтоб их тоже не забрали. Кролики разбежались по всей околице, размножились и озверели. И возможно, именно они вскоре после этого загрызли председателя колхоза. Во всяком случае так считала моя баба, когда председателя колхоза нашли мертвым в лесу.

Мои родители всю жизнь работали на заводах и комбинатах, и, я думаю, у них просто не было времени увидеть Европу. К тому же они боялись, так как принадлежали к наинесчастнейшему украинскому поколению, которое было рождено и взращено на благо одной шестой части земли. Их гигантская держава была слишком велика, чтобы быть в состоянии ценить отдельно взятую человеческую жизнь. А отдельно взятая человеческая жизнь была чересчур мизерной, чтобы уважать себя и требовать уважения к себе. Родителям было за сорок, когда эта держава наконец перестала существовать. Мне было восемь. Я еще успела поносить на груди значок Ленина, но он не успел к ней прирасти. Единственное, за что я могу обижаться на Советский Союз, – это за то, что он сделал с моими родителями. Ну и за отсутствие жвачек.