Лароуз - [38]

— Мне не нравится направление моих мыслей, — печально проговорила она.

— Я слышал все, — произнес отец Трэвис.

— Я приняла за змею вон тот кусок веревки под вашей полкой.

Они оба посмотрели под полку — там ничего не было.

— Возможно, там все-таки была змея, — проговорил отец Трэвис. — Они любят трубы парового отопления.

— Конечно, любят, — улыбнулась она. — Не знаю, почему я думала, что это веревка.

Отец Трэвис ждал, не скажет ли она еще что-нибудь. В трубе отопления раздавались шипение и резкий металлический звук.

— Веревка, — проговорил он. — Почему именно она?

— Понятия не имею.

— Потому, что у вас есть насчет нее какой-то план?

Она молча кивнула.

— И этот план — повеситься?

Она замерла, а потом пролепетала:

— Пожалуйста, не рассказывайте никому. Тогда его у меня могут забрать. Мэгги уже меня ненавидит. Я за это ее не виню, нет, а ненавижу только себя. Я очень, очень плохая мать. Я позволяла Дасти уходить из дома, не смотрела за ним. Я послала его в постель, потому что он нашалил, следы его пальцев были по всему дому. Он забрался в шкаф, где я хранила конфеты. Он любит… любил шоколад. Я убрала его подальше, но Мэгги помогла ему туда забраться. В тот день она не пошла в школу, потому что была нездорова… или просто притворялась больной. Она подговорила его напроказничать, и я отправила его спать. Но он сбежал.

— Вы вините Мэгги?

— Нет.

— Вы уверены?

— Может быть, винила вначале, когда была сама не своя от горя. А теперь нет. Я плохая мать, это так, но если я стану постоянно ее обвинять, это будет… я даже не знаю… катастрофа, верно?

— Да.

Нола пристально посмотрела на свои ладони, лежащие на коленях.

— Но обвинять все время саму себя тоже было бы катастрофой.

Ее голова закружилась, перед глазами вспыхнули желтые пятна. Она осторожно положила лоб на стол.

— Я кричала на него, отец Трэвис. Кричала так громко, что он плакал.

После того как Нола ушла, отец Трэвис посмотрел на стоящий на столе телефон. У нее, несомненно, был план, но то, что она рассказала ему про последний день в жизни Дасти, казалось, сняло тяжесть с ее души. Она показалась разумной, и это, на его взгляд, исключало возможность того, что сейчас она может решиться на отчаянный шаг. Попросила его не рассказывать ни о чем Питеру, чтобы не добавлять к бремени мужа еще и свои проблемы. Это причинит ему боль, сказала она. Отец Трэвис в этом не сомневался. Но бедняге было бы еще хуже, если бы его жена покончила с собой. Он снял трубку с рычага. Но потом положил обратно. Нолу окружала такая светлая аура, когда она вышла из его кабинета в своих белых кроссовках. Ее шаг был таким легким и упругим. Она обещала поговорить с ним, если ее снова начнут посещать мысли о том, чтобы наложить на себя руки.

* * *

Вольфред отрезал кусок обглоданной лаской лосятины. Затем принес его в дом, положил в котелок и засыпал снегом. Потом разжег огонь и повесил над ним котелок. Девочка научила его собирать красно-золотые ягоды, слегка увядшие зимой, и он добавлял их в мясо, которому они придавали резковатый, но в целом приятный аромат. Она научила его делать чай из кожистых листьев болотных растений, показала растущие на камнях лишайники, грубые, но съедобные.

День уже наполовину прошел, когда явился Машкииг, отец девочки. Он ввалился в факторию, худой и страшный, с двумя своими приспешниками, следовавшими за ним на полусогнутых ногах. Мужчина взглянул на девочку, потом отвернулся. Пушнину он менял на ром и на ружья. Маккиннон велел ему напиваться подальше от фактории. В тот день, когда он убил дядьев дочери, Машкииг наносил удары ножом всем, кто оказывался поблизости. Минк он порезал нос и уши. Сперва он попробовал заявить на девочку свои права, потом захотел выкупить ее, но Маккиннон не взял обратно ни одно из ружей.

После того как Машкииг ушел, Маккиннон и Вольфред помочились, принесли в дом немного дров, а затем заперли изнутри ставни и зарядили оружие. Примерно неделю спустя дошел слух, что Машкииг убил Минк. Девочка опустила голову и заплакала.

Вольфред не знал себе цены. Как помощник хозяина фактории он был на вес золота. Он хорошо готовил и мог испечь хлеб практически из воздуха. Он сохранил закваску отца, пройдя через половину Северной Америки, и всегда искал новые источники пополнения провианта. Он использовал муку, которую Маккиннон привез для торговли. Индейцы еще не привыкли к этому продукту. Вольфред измельчал дикий рис в порошок и добавлял его в их пищу. Прошлым летом он насыпал горку из глины и вырыл в ней земляную печь, в которой он и пек сейчас свои еженедельные хлебы. Пока те подрумянивались, Маккиннон вышел во двор. Запах хлеба подействовал на него так сильно, что он откупорил бочонок вина. В начале зимы у них было шесть бочонков, теперь их число сократилось до пяти. Хорошее вино Маккиннон припасал для себя и употреблял по особым случаям. Обычно же он пил неразбавленный напиток, который канадские метисы приносили на своих спинах, чтобы снабжать им индейцев. Теперь он и Вольфред пили вместе, сидя на двух обрубках бревен у нагретой печи, и глядели на пляшущий в ней огонь.

Вне круга тепла снег скрипел от мороза, и звезды мерцали в непроглядной небесной тьме. Девочка сидела между ними, но не пила. Она была погружена в собственные тягостные думы. Время от времени мужчины поглядывали на ее профиль, освещенный огнем. Ее грязное лицо отливало золотом. Когда вино было допито, хлеб испекся. Маккиннон и юноша достали по буханке и завернули их горячими в свои куртки. Девочка распахнула одеяло, в которое куталась, и приняла буханку от Вольфреда. Давая ей хлеб, тот вдруг увидел, что спереди ее платье разорвано сверху донизу. Он посмотрел ей в глаза, и она показала взглядом на Маккиннона. Затем девочка опустила голову и, забирая буханку, придержала локтем платье, чтобы оно не расходилось.