Largo - [30]

Торопливые шаги, вопрос за дверью, — "кто там"? и — "войдите, Петрик, я вам очень рада".

XXV

В платье цвета розового аметиста, отделанном кружевами цвета сливок, без украшений, без браслетов, брошек и колец, она стояла в прихожей, пока Петрик отстегивал по ее приглашению саблю и вешал пальто.

— Что давно не жаловали? — спросила Агнеса Васильевна, первая входя в кабинеты.

— Был занят… Каждый день репетиция конного праздника…

— Сколько лошадей сегодня "работали"?

— Если считать вольтижировку — пять.

— Я думаю, вам снятся лошади?

— Снятся… нет… Я снов не вижу… Устаю очень… А вот закрою глаза — и все вижу: то водят мимо меня лошадей, то сам езжу.

Агнеса Васильевна полулегла на оттоманку, достала из бронзовой папиросницы папиросу и медленно закурила.

— Курите, Петрик… Ах да… Я забыла… Вы образцовый офицер… Холосты… не курите… только пьете. Пить-то вам полагается. "Кавалеристу нужен ро-ом"…

Петрик сидел в кавказском кресле с круглыми вальками. Перед ним на столе, под лампой с красным абажуром лежали книги, газеты, тетради.

В теплой, пахнущей духами и душистым дымом комнате было тихо. За двойными рамами не слышен был город. Да и место было спокойное.

— Дурман… — сказала Агнеса Васильевна. — Одурманивают людей… И офицеров тоже.

Она потянулась всем гибким телом и с другого конца оттоманки, с этажерки, стоявшей за ней, достала тетрадь с синими, блеклыми строками гектографических чернил. Она протянула ее Петрику.

— Прочтите, Петрик, а я пойду распоряжусь о чае.

Петрик взял тетрадь. Наверху каллиграфическим почерком, в завитках, было выведено: "Офицерская памятка". Под заголовком, эпиграфом стояло два евангельских текста. В бронзовой пепельнице тлела папироска и от нее прямою, узкой, голубоватой лентой шел дым, кудрявился и разбивался под абажуром лампы. Углы комнаты были в тени. Петрик углубился в чтение расплывчатых и бледных строк. Кровь стучала в виски. Ему было стыдно и страшно от того, что он читает. Внизу подпись: "Лев Толстой". Гаспра. 7/20 декабря 1901 года". Петрик прочел и не понял. Прочитанное им не совмещалось с понятием о его любимейшем писателе, авторе "Войны и Мира" и "Анны Карениной". Петрик сидел, задумавшись, опустив красивую голову. Рукопись лежала у него на коленях. Он вздрогнул, когда быстрыми широкими шагами вошла Агнеса Васильевна.

— Прочли?

— Это кто же написал? — поднимая голову, с грустью спросил Петрик.

— Вы видели подпись… Лев Толстой…

— Это… тот самый… который… "Войну и Мир" — и как Ростов на смотру увидел Государя?

— Да.

— Не может быть.

— Почему?

— Это же все неправда… Неправда все, что тут написано,

— То-есть как это неправда?

— Во-первых…

Но, как только Петрик сказал «во-первых» — он сейчас же вспомнил Валентину Петровну, как она ему сказала: "не говорите «во-первых», у вас никогда не бывает «во-вторых» и он завял. Он растерянно перелистывал брошюру. Агнеса Васильевна ходила взад и вперед по комнате.

— Ну, что "во-первых"? — сказала она, останавливаясь спиною к окну. Ее тень красиво и четко легла на простой белой шторе.

— Тут написано, что в "Солдатской памятке" Драгомирова сказано, что Бог есть генерал солдат: Бог ваш генерал". Но это неправда.

— Толстой солгал по-вашему?

— Это слова Суворова, Суворов, заканчивая поучение, говорит: "Молись Богу! от Него победа! Чудо богатыри! Бог вас водит, Он вам генерал!"

— Ну, разве не то самое?

— Совсем не то. И зачем граф Лев Николаевич Толстой передергивает? "Бог ваш генерал" — это совсем не то, что "Бог вам генерал"… Мне неприятно, что Толстой, знаете… так… Это не честно.

Агнеса Васильевна пожала плечами и снова начала курить.

— Дальше?

— Позвольте, я вам прочту.

— Читайте.

— Это написано за 4 года до Японской войны в 1901 году — и вот, что пишет Толстой.

Петрик подвинул рукопись к лампе и стал читать, торопясь и сбиваясь:

— "Ведь хорошо было лет 100 или 50 тому назад, когда война считалась неизбежным условием жизни народов, когда люди народа, с которым велась война, считались варварами, неверными или злодеями, и когда в голову не приходило военным, чтобы они были нужны для подавления, или усмирения своего народа, — хорошо было тогда, надев пестрый, обшитый галунами мундирчик, ходить, гремя саблей и позванивая шпорами, или гарцовать перед полком, воображая себя героем, если еще не пожертвовавшим, то все-таки готовым жертвовать жизнью для защиты своего отечества. Но теперь, когда частые международные сношения — торговые, общественные, научные, художественные — так сблизили народы между собою, что всякая война между современными народами представляется чем-то вроде семейного раздора, нарушающего самые священные связи людей, когда сотни обществ мира и тысячи статей, не только специальных, но и общих газет, не переставая, на все лады разъясняют безумие милитаризма и возможность, даже необходимость, уничтожить войну; теперь, когда — и это самое главное — все чаще и чаще приходится военным выступать не против внешних врагов для защиты от нападающих завоевателей или для увеличения славы и могущества своего отечества, а против безоружных фабричных, или крестьян, — гарцование на лошадке в украшенном галунами мундирчике и щегольское выступание перед ротами уже становится не пустым, не простительным тщеславием, как это было прежде, а чем то совсем другим"… и дальше в том же духе…