Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - [80]
Борис встал перед ними и прочел письмо своим неторопливым, гулким голосом, делая большие паузы после каждого тезиса. Тезисы были, в том числе, такие:
1. Я получил Ваше приглашение,[493] собирался туда пойти, но, зная, что там будет чудовищная демонстрация, отказался от этой идеи…
2. Я и сейчас верю, что можно написать роман «Доктор Живаго», оставаясь советским писателем, тем более что он был закончен в период опубликования романа Дудинцева «Не хлебом единым», что создало впечатление «оттепели», другой обстановки…
3. Я передал рукопись романа «Доктор Живаго» итальянскому коммунистическому издательству и ждал цензурованного перевода. Я согласен был выправить все места…
4. Дармоедом себя не считаю…
5. Самомнения у меня нет. Я просил Сталина позволить мне писать как умею…
6. Я думал, что «Доктора Живаго» коснется дружеская рука критика…
7. Ничто меня не заставит отказаться от чести быть лауреатом Нобелевской премии. Но деньги я готов отдать в фонд Совета мира…
8. Я не ожидаю от вас справедливости. Вы можете меня расстрелять, выслать, сделать все, что вам угодно. Но прошу вас – не торопитесь. Ни счастья, ни славы вам это не прибавит».
Заканчивалось письмо[494]словами: «Я вас заранее прощаю».
Бориса выслушали в ошеломленном молчании. Когда он закончил чтение, возникла неловкая пауза, а потом Кома, который обожал Бориса, ободряюще проговорил: «Ну что ж, это очень хорошо!» Ольга посоветовала исключить упоминание о Дудинцеве. В 1956 году роман Дудинцева спровоцировал неистовые споры своим откровенным портретом сталиниста-бюрократа. Но Борис остался Борисом – и отказался менять текст. Кома и Митя повезли это взрывоопасное послание в Союз писателей на такси, чтобы гарантированно доставить его в срок к началу заседания.
В Белом зале на улице Воровского собралась большая, вспыльчивая аудитория, которая судила и рядила о судьбе Бориса Пастернака. Все сидячие места были заняты, писатели толпились в проходах и выстраивались у стен. Письмо Пастернака было зачитано и встречено «гневом и негодованием». Отчет Поликарпова для ЦК об этом заседании описывал письмо Бориса как «скандальное в своем бесстыдстве и цинизме».[495]
Заседание длилось не один час, однако под конец его за исключение Бориса из Союза писателей единодушно проголосовали все. На следующий день в «Литературной газете» была опубликована длинная официальная резолюция,[496] предваряемая заголовком, набранным гигантскими буквами: «О действиях члена Союза писателей СССР Б. Л. Пастернака, не совместимых со званием советского писателя». Текст резолюции, поносившей Бориса, повторял обвинения в предательстве советского народа. Он включал «блистательные» строки, например, «Доктор Живаго» был назван «воплем перепуганного обывателя, обиженного и устрашенного тем, что история не пошла по кривым путям, которые он хотел бы ей предписать». В заключение в резолюции сообщалось, что секретариат «лишает Б. Пастернака звания советского писателя, исключает его из членов Союза писателей СССР».
КГБ все плотнее сжимал кольцо вокруг Бориса и Ольги. Куда бы они ни направились, за ними велась слежка. «Какие-то подозрительные личности шли по пятам, – говорила Ольга. – Работали они крайне грубо – даже переодевались в женское платье, разыгрывали «народное веселье» с танцами на нашей лестничной площадке на Потаповском». В «избушке» где-то был вставлен «жучок». «Добрый день, Микрофон!» – говорил Борис, вешая шляпу на гвоздь рядом с тем местом, где, как они обнаружили, было спрятано устройство.
«Тучи над головой сгущались,[497] – вспоминала Ольга, – говорили мы большей частью шепотом, опасаясь всего на свете, и косились на стены – и те казались враждебными нам. Многие тогда покинули нас».
Возвращаясь в свою квартиру поздно вечером 27 октября, Ольга заметила агентов КГБ (некоторых она уже знала в лицо), слонявшихся вокруг входа. Учитывая предшествующий опыт, когда КГБ обыскал ее квартиру, а потом арестовал, она решила, что пришло время попытаться спасти письма и рукописи, а кое-что и сжечь. Так что на следующий день они с Митей увезли, сколько смогли, бумажных документов в «избушку». Вскоре прибыл Борис, и, когда он заговорил, голос его дрожал.
– Лелюша, я должен тебе сказать[498] очень важную вещь, и пусть меня простит Митя. Мне эта история надоела. Я считаю, что надо уходить из этой жизни, хватит уже.
И затем он сделал шокирующее предложение: они с Ольгой напишут общее предсмертное письмо, а потом вместе покончат с собой.
– Давай сегодня посидим вечер, побудем вдвоем, и вот так нас вдвоем пусть и найдут. Ты когда-то говорила, что если принять одиннадцать таблеток нембутала, то это смертельно. Нужно достать двадцать две таблетки. Давай это сделаем… А «им» это очень дорого обойдется… Это будет пощечина.
Митя, естественно, расстроенный этим разговором, выбежал из комнаты. Борис последовал за ним:
– Митя, не вини меня,[499] прости меня, мальчик мой дорогой, что я тяну за собой твою маму, но нам жить нельзя, а вам будет лучше после нашей смерти… А нам уже довольно, хватит уже всего того, что произошло. Ни она не может жить без меня, ни я без нее. Поэтому ты уж прости нас. Ну скажи, прав я или нет?
