Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - [67]

Все еще пытаясь добиться публикации романа в России, Ольга металась по Москве,[407] как безумная. Ее положению не позавидуешь. Как эмиссар Пастернака, оставаясь верной возлюбленному Борису и его книге, она была послана разбираться с московскими чиновниками, враждебно настроенными по отношению к ней и ее целям. Она отправилась к Вадиму Кожевникову, главному редактору «Знамени», журнала, который уже опубликовал некоторые стихи из «Доктора Живаго». Журнал также получил экземпляр романа, который Кожевников должен был прочесть. Когда она явилась к редактору, тот вздохнул: «Ох, как это на тебя похоже![408] Конечно, связалась с последним оставшимся в России романтиком». Дмитрий Поликарпов – его добрый друг, добавил Кожевников. Он договорится о встрече Ольги с Поликарповым, а она должна потом рассказать, чем кончилось дело. Вскоре Ольге позвонили из ЦК и сообщили, что на ее фамилию заказан пропуск для встречи с главой отдела культуры.

Поликарпов, «изможденный и какой-то испуганный, преждевременно старый человек с водяными глазами», встретил Ольгу в московском угрюмом официальном здании. Он стал настаивать, чтобы Ольга забрала рукопись у итальянцев. Ольга возразила, что итальянцы наверняка не вернут ее и что единственное решение – первыми опубликовать роман в Советском Союзе, причем как можно скорее. «Нет, – отвечал Поликарпов, – нам обязательно нужно получить рукопись назад, потому что если мы некоторые главы не напечатаем, а они напечатают, то будет неудобно. Роман должен быть возвращен любыми средствами».

После нескольких повторных бесед с Д’Анджело она снова поехала к Поликарпову. Объяснила ему, что, насколько ей известно, Фельтринелли забрал рукопись только для того, чтобы прочесть, но заверил, что не расстанется с нею. Он был готов принять за это ответственность и взять «преступление» на себя. Ольга отважно сообщила[409] Поликарпову, что Фельтринелли не верит, что русские когда-либо опубликуют рукопись, и ему кажется, что еще бо́льшим преступлением было бы скрывать этот шедевр от мира.

Поликарпов прямо при Ольге снял телефонную трубку и позвонил Анатолию Котову, директору Гослитиздата. Он приказал Котову подписать договор с Пастернаком и назначить редактора: «Пусть редактор подумает, какие места менять, какие выпустить, что оставить как есть».

Когда Ольга передала этот разговор Борису, его реакция была недвусмысленной: «Я совсем не стремлюсь к тому, чтобы роман был издан сейчас, когда его нельзя выпустить в его подлинном виде».

Ольге дали инструкции продолжать общаться с Д’Анджело и обеспечить возвращение рукописи, предложив Фельтринелли преимущественное право на издание отредактированного текста, который будет опубликован в России. Фельтринелли оставался непреклонен; он сомневался в вероятности советского издания. «Казалось очевидным[410]: роман надо издать в СССР, – писала Ольга. – Но страх сковывал тех, кто должен был принять радикальное решение».

Борис явно испытывал те же чувства. Несмотря на то что сеть КГБ смыкалась вокруг него – с ноября 1956 по февраль 1957 года почти вся его исходящая и входящая почта перехватывалась, – он продолжал раздавать экземпляры рукописи разным иностранным гостям, бывавшим в Переделкине. Это нельзя было назвать иначе как крайним безрассудством. Вручая француженке-ученому Элен Пелтье один из экземпляров, он доверил ей передать Фельтринелли послание. Напечатанная на клочке бумаги, эта записка не была датирована: «Если вы получите письмо[411] на любом языке, кроме французского, ни в коем случае не делайте того, о чем вас там просят, – единственные письма, имеющие силу, должны быть по-французски».

В августе в Переделкино приехали Исайя Берлин и первый муж Зинаиды, Генрих Нейгауз; для них устроили воскресный обед. По дороге из Москвы Нейгауз молил Берлина открыть Борису глаза и убедить, что он должен остановить зарубежную публикацию. Музыкант говорил: «Это важно[412] – и более чем важно – это вопрос жизни и смерти». Берлин согласился, что «Пастернака, возможно, понадобится физически защищать от него самого».

Но Пастернак, вместо того чтобы отказаться от публикаций на Западе, едва ли не силой сунул рукопись в руки Берлину и попросил прочесть ее, а потом отвезти в Англию его сестрам, Жозефине и Лидии. На следующий день Берлин прочел роман: «В отличие от некоторых[413] читателей романа в Советском Союзе и на Западе, мне показалось, что это гениальное произведение. Мне казалось – и теперь кажется, – что оно передает весь спектр человеческого опыта и создает целый мир, хотя содержит только одного подлинного обитателя, языком беспримерной изобразительной силы».

Во время обеда Зинаида отвела Берлина в сторону и, рыдая, умоляла его убедить Бориса не публиковаться за границей. Мать семейства, стремящаяся защитить своих близких, она не хотела, чтобы их дети и дальше страдали. Она была убеждена, что Леонида нарочно срезали на вступительном экзамене в Высшее техническое училище, потому что он был сыном Бориса Пастернака. Она также рассказала Берлину, что в мае 1950 года старшему сыну Бориса, Евгению, не позволили окончить аспирантуру в Военной академии и послали на Украину проходить обязательную военную службу во время сталинской антисемитской кампании.