Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - [45]

Пастернак писал Ариадне Эфрон, гонимой дочери своего дорогого покойного друга, поэта Марины Цветаевой: «Была тревога,[258] когда в «Новом мире» выругали моего «Фауста» на том основании, что будто бы боги, ангелы, ведьмы, духи, безумье бедной девочки Гретхен и все «иррациональное» передано слишком хорошо, а передовые идеи Гете (какие?) оставлены в тени и без внимания. А у меня договор на вторую часть! Я не знаю, как все это закончится. К счастью, мне кажется, что эта статья не будет иметь никакого практического эффекта». Эта работа принесла хотя бы деньги: он писал сестрам в Англию, что «Зина может баловать Леню,[259] и мы не бедствуем».

Как только позволили обстоятельства, Пастернак вернулся к «Живаго». Безмерное чувство вины, которое он ощущал в связи с тюремным заключением Ольги, и осознание, что советские власти стремятся манипулировать им и наказывать его путем ее страданий, казалось, оживили его, порождая в нем гигантские прорывы творческой энергии. Он мог писать бесстрашно, убежденный, что его роман никогда не будет опубликован в России. Так что в то время как Ольга защищала его книгу, отрицая ее антисоветизм, Пастернак перенаправлял свою ярость против политических махинаторов и текущих лишений в смелое и решительно антисоветское произведение. В письме к Зое Масленниковой[260] он защищал свою позицию, объясняя, что его роман можно рассматривать как «антисоветский», только если «под советским следует понимать нежелание видеть жизнь как она есть». В «Докторе Живаго» он пишет:

«Таким новым была[261] революция, не по-университетски идеализированная под девятьсот пятый год, а эта, нынешняя, из войны родившаяся, кровавая, ни с чем не считающаяся солдатская революция, направляемая знатоками этой стихии, большевиками.

Таким новым была сестра Антипова, войной заброшенная бог знает куда, с совершенно ему неведомой жизнью, никого ни в чем не укоряющая и почти жалующаяся своей безгласностью, загадочно немногословная и такая сильная своим молчанием. Таким новым было честное старание Юрия Андреевича изо всех сил не любить ее, так же как всю жизнь он старался относиться с любовью ко всем людям, не говоря уже о семье и близких».

Чего Пастернак не знал, когда писал о Ларе, так это что реальность превосходит даже его способности к вымыслу. Сидя в Лубянской тюрьме, Ольга обнаружила, что беременна. Она носила ребенка Бориса.

Это открытие Ольгу обрадовало, не в последнюю очередь потому, что, стоило беременности подтвердиться, условия содержания смягчили. Ей было позволено получать белый хлеб, салаты и картофельное пюре вместо перловой каши, составлявшей ежедневный паек арестантов. Дополнительный паек просовывали ей сквозь окошко в двери камеры. Ей также разрешили покупать вдвое больше продуктов в тюремной лавке. Она могла ежедневно гулять по двадцать минут. Однако главным и наиболее осязаемым послаблением было то, что Ольге позволили спать днем после ночных допросов. В то время как ее сокамерницам после бессонных ночей не позволяли никакого отдыха и они были вынуждены расхаживать по камере или сидеть, предаваясь мрачным раздумьям, Ольга могла лечь поспать. Дежурный надзиратель заходил в камеру, тыкал ее пальцем и уважительным тоном говорил: «Вам положено спать, ложитесь».

«И я падала в сон[262] как в бездну, без сновидений, – вспоминала Ольга, – обрывая на полуслове рассказ об очередном допросе. Милые мои соседки по камере шептались, чтобы меня не разбудить, и я просыпалась только к обеду».

После обеда арестанты коротали вторую половину дня – свой «досуг» («И он есть в аду»,[263] – с мрачной иронией отмечала Ольга), – что-то мастеря с помощью иголки, сделанной из рыбьей кости с проделанным в ней ушком для нитки, или «гладили» платья, готовясь на допросы. Это делали так: смачивали ткань водой и садились сверху. Все оставшееся время они проводили в разговорах и чтении вслух стихов.

Ольга понимала, что с ее матерью, Марией, есть какой-то контакт, поскольку получила от нее передачу (в которой было синее крепдешиновое платье и деньги на продукты). А вот чего она не знала, так это что ее следователь Семенов периодически звонил Марии, чтобы сообщить новости о положении дочери. Ирина так описывала звонки Семенова: «Он был чрезвычайно вежлив[264] – чему бабушка была очень рада, поскольку мы теперь были социальные изгои, и такая вежливость казалась подарком или одолжением. Из-за нее мы продолжали надеяться…» Он также позволил Ольге оставить себе редкую книгу из тюремной библиотеки – однотомник стихов Пастернака.

Однажды вечером, через пару месяцев после ареста Ольги, Марии позвонила женщина, назвавшаяся Лидией Петровной, которую только что выпустили из Лубянской тюрьмы. Она сказала, что сидела в одной камере с Ольгой и располагает сведениями о ней. Женщина попросила о встрече с Марией и рассказала ей, что положение Ольги на Лубянке «очень скверное»: ее дочь беременна и больна.

Ольга была примерно на седьмом месяце беременности, когда во время одного из допросов у Семенова в кабинет внезапно вошел другой следователь. Она заметила, что в его присутствии Семенов разговаривает с ней резче обычного.