Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - [16]

Последние воспоминания Жозефины о московском детстве – это тяжелые зимы, когда город был завален снегом, а горожанам приходилось нести «снеговую повинность». «Им выдавали лопаты[85] и, если повезет, дневной паек, и отправляли чистить дороги, – вспоминала она. – Лидия была несовершеннолетней, и ей не надо было отмечаться, но она ходила вместо меня, поскольку у меня не хватало сил грести лопатой тяжелый снег. Они с Борисом были в одном отряде. Должно быть, то был незабываемый день… День такого сияния солнца и снега, чистоты ландшафта, дружных усилий и дружелюбия среди работавших людей». В «Докторе Живаго» семейство Живаго, чтобы избежать голодной смерти и московской политической неустроенности после революции 1917 года, едет в Варыкино, наследственное имение Тони на Урале. Когда их поезд останавливается из-за снежных заносов, пассажиров мобилизуют на расчистку путей. Юрий Живаго вспоминает эти три дня как самую приятную часть путешествия:

«А солнце зажигало[86] снежную гладь таким белым блеском, что от белизны снега можно было ослепнуть. Какими правильными кусками взрезала лопата его поверхность! Какими сухими, алмазными искрами рассыпался он на срезах! Как напоминало это дни далекого детства, когда в светлом галуном обшитом башлыке и тулупчике на крючках, туго вшитых в курчавую, черными колечками завивавшуюся овчину, маленький Юра кроил на дворе из такого же ослепительного снега пирамиды и кубы, сливочные торты, крепости и пещерные города! Ах как вкусно было тогда жить на свете, какое всё кругом было заглядение и объеденье!

Но и эта трехдневная жизнь на воздухе производила впечатление сытости. И не без причины. Вечерами работающих оделяли горячим сеяным хлебом свежей выпечки, который неведомо откуда привозили неизвестно по какому наряду. Хлеб был с обливной, лопающейся по бокам вкусною горбушкой и толстой, великолепно пропеченной нижней коркой со впекшимися в нее маленькими угольками».

1920-е годы в Берлине стали для Леонида Пастернака плодотворными в творческом плане, поскольку этот город был местом встреч русской интеллигенции: более 100 000 русских жили в изгнании. Леонид сдружился с Альбертом Эйнштейном и оперным певцом Шаляпиным, который репетировал, готовясь к берлинскому сольному концерту, и рисовал их обоих. Он также делал наброски и портреты маслом русского композитора, пианиста и дирижера Прокофьева за роялем, художника Макса Либермана и австрийского поэта Райнера Марии Рильке, который впоследствии вел интенсивную переписку с Борисом.

Борису отъезд родителей из Москвы причинил безмерную боль. Вновь он увиделся с отцом и матерью лишь однажды, приехав в 1922 году в Берлин вместе со своей первой женой Евгенией и в результате прожив с ними почти год. В переписке Бориса с родителями, длившейся впоследствии более двадцати лет, постоянная боль тоски по ним и эхо сожалений ощутимы в каждой строке.

Тем временем условия жизни в России повсеместно ухудшались. Были перебои с продовольствием, и в 1929 году правительство ввело продуктовые карточки. Коллективизацию рассматривали как средство решения кризиса в сельскохозяйственном распределении, что выразилось в основном в хлебозаготовках. В 1930 году, согласно распоряжению Федерации объединений советских писателей, была сформирована ударная бригада, которую посылали в колхозы и совхозы.

Условия жизни, которые Пастернак наблюдал в колхозах, расстраивали и угнетали его; он счел их бесчеловечными. «Таким новым была война,[87] ее кровь и ужасы, ее бездомность и одичание. Таким новым были ее испытания и житейская мудрость, которой война учила, – писал он впоследствии в «Докторе Живаго». – Таким новым были захолустные города, куда война заносила, и люди, с которыми она сталкивала. Таким новым была революция, не по-университетски идеализированная под девятьсот пятый год, а эта, нынешняя, из войны родившаяся, кровавая, ни с чем не считающаяся солдатская революция, направляемая знатоками этой стихии, большевиками». Это заставляло людей усомниться в своих принципах и ценностях. Казалось, все и вся было ниспровергнуто. Не осталось ничего святого – даже супружеской верности.

«Вдруг все переменилось,[88] тон, воздух, неизвестно как думать и кого слушаться. Словно водили всю жизнь за руку, как маленькую, и вдруг выпустили, учись ходить сама. И никого кругом, ни близких, ни авторитетов. Тогда хочется довериться самому главному, силе жизни или красоте или правде, чтобы они, а не опрокинутые человеческие установления управляли тобой, полно и без сожаления, полнее, чем бывало в мирной привычной жизни, закатившейся и упраздненной».

В последний раз Жозефина Пастернак видела Бориса на берлинском железнодорожном вокзале летом 1935 года. 23 июня Кремль настоял, чтобы Борис присутствовал на международном конгрессе писателей-антифашистов в Париже. Этот экстренный вызов был спешным, на скорую руку, упражнением в советской пропаганде, поскольку конгресс «В защиту культуры» уже начался в Париже двумя днями раньше. Кремлевские власти внезапно осознали, что отсутствие Бориса Пастернака на форуме с участием ведущих писателей мира – в том числе Жида, Блоха и Кокто из Франции, Одена, Форстера и Олдоса Хаксли из Британии, Брехта и Генриха Манна из Германии – послужило бы в мировом сообществе поводом для ненужных разговоров.