Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - [102]
В своей статье Д’Анджело указывал, что он как организатор операций, в которых Ольгу можно обоснованно назвать только соучастницей, сам в 1960 году побывал в Советском Союзе. Он задавал вопрос: как советские власти могли позволить ему провести в Москве неделю в последние дни августа и начале сентября, то есть после Ольгиного ареста, впустить в страну и выпустить из нее, и пальцем не тронув?
В заключение Д’Анджело писал:
«На самом деле за Пастернаком[633] и Ивинской велось слишком пристальное наблюдение, чтобы любая схема передачи денег из-за границы могла работать, оставаясь невыявленной. Советская милиция знала, что́ происходит. Но предпочла ничего не предпринимать, пока Пастернак не умер.
Из всего вышесказанного ясно, что советские власти были заинтересованы не в том, чтобы поймать и наказать истинных контрабандистов незаконно приобретенной советской валюты, ввозимой из-за границы, а в использовании этой возможности для того, чтобы наложить самое суровое из возможных наказание на Ольгу Ивинскую и ее дочь, вовлеченных в действия, о которых советские спецслужбы с самого начала имели полную информацию».
Незадолго до смерти Пастернак писал Жаклин де Пруайяр в Париж, что, если он пришлет телеграмму со словами, что кто-то подхватил скарлатину, это будет означать арест Ольги. Борис добавлял: «В этом случае надо бить во все колокола, как было бы сделано ради меня, ибо удар по ней – это на самом деле удар по мне». Литературные деятели Запада изо всех сил старались бить в колокола ради Ольги. Грэм Грин, Франсуа Мориак, Артур Шлезингер-младший – все они писали советским властям, а Бертран Рассел обратился лично к Хрущеву. Дэвид Карвер, генеральный секретарь ПЕН-клуба, пытался воздействовать на Алексея Суркова, который стал к тому времени главой Союза советских писателей. Серджо Д’Анджело писал Суркову в язвительном открытом письме: «Вы всегда ненавидели[634] Пастернака и, руководствуясь этим чувством, совершили на посту первого секретаря Союза писателей ряд необдуманных поступков, которые оказали медвежью услугу вашей стране». Далее он делал вывод: «Смерти Пастернака недостаточно для того, чтобы удовлетворить вашу злобу, и вы ныне обрушиваете ее вместе с бранью и клеветой на двух беззащитных женщин, которые, кроме прочего, серьезно больны. У меня нет никаких иллюзий, и я не думаю, что вы найдете возможным изменить свое поведение или продемонстрировать умеренность и человечность. Но и вы, со своей стороны, не должны иметь каких-либо иллюзий насчет того, что «закрыли бесполезную переписку об аферах Ивинской», как вы пишете в своем письме: совесть всех цивилизованных и честных людей не позволит ей стать «закрытой», пока не свершится справедливость».
Ольгу приговорили к максимальному, восьмилетнему сроку заключения, Ирину – к трем годам. Их обеих сослали[635] в исправительно-трудовой лагерь 385/14 в Тайшете, почти в 5000 км от Москвы. Там, в Иркутской области в Восточной Сибири, ветра настолько сильны, что приходится идти, повернувшись к ним спиной.
«Начинается длинное, страшное путешествие в Сибирь, с мучительными остановками и ночевками в камерах для транзитных заключенных. Стоят январские морозы. На Ирке синее демисезонное пальто, из василькового английского букле. У нее было глупое пристрастие все укорачивать по моде, а у меня ноет сердце. Руки ее выпирают из рукавов…»
Через месяц после начала отбывания срока Тайшетский лагерь был закрыт, и Ольгу и Ирину снова переводят за тысячи километров, через весь Советский Союз – в Потьму. В хрущевские годы, когда гигантские лагерные комплексы Сибири и Крайнего Севера сворачивались, мордовские колонии стали главным центром содержания «политических» заключенных. Ольга, конечно, уже была знакома с адом Потьмы; Ирина до некоторой степени тоже – по рассказам матери и открыткам Бориса – «с осени 1950 года», когда в их жизнь «прочно вошла маленькая поволжская республика» Мордовия. Неясно было, послали двух женщин в Сибирь из-за хаоса, царившего тогда в лагерной системе, или это была очередная садистская шутка режима.
«До сих пор без внутренней дрожи[636] не могу вспомнить, как ночью в Тайшете мы шли пешком при двадцатиградусном морозе в лагерь, – писала Ольга. – Стояла неподвижная, серебряная и лунная сибирская ночь, ночь с голубыми низкорослыми тенями от молодых сибирских сосен. По обочинам дороги нежились под призрачным светом разлапистые и под луной неправдоподобно огромные поседелые северные ели.
Саней на станцию не выслали, конвоиры не согласились ждать, и мы в сопровождении двух призрачных теней с винтовками пустились в неведомый путь, спотыкаясь и ежась – мороз, возможно незначительный для аборигенов, нас, непривычных москвичей, пробирал до косточек».
В «Докторе Живаго» Пастернак мрачно пророчил, как поступят с Ольгой советские власти: «Однажды Лариса Федоровна ушла
