Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская - [44]

Однажды в Измалкове, проснувшись утром, мы обнаружили, что на Борином пиджаке кошка родила котят[147]. За это Кузьмич назвал Борю крестным и обязал придумать имена родившимся на его пиджаке котятам, что Боря с недоумением, но и с явно скрываемой гордостью сделал. Когда зимой мы бродили по окрестностям поселка и опушкам леса, Боря, видя следы на снегу, с недоумением спрашивал:

— Неужели и здесь твои кошки нас преследуют?

— Что им здесь делать? — весело отвечала ему я. — Это, верно, лисички бегают по ночам, деревенских курочек таскают.

На окраинах деревеньки действительно пропадали куры, и жители ее грешили на лис. Боря не мог не восхищаться красивыми, умными и независимыми кошками. У него был свой любимец — голубой ангорский красавец Пинки: это имя, выбранное Борей, — из романа О’Генри «Короли и капуста»[148].

ПИСЬМА

По кошачьим следам и по лисьим,

По кошачьим и лисьим следам

Возвращаюсь я с пачкою писем

В дом, где волю я радости дам.

Горы, страны, границы, озера,

Перешейки и материки,

Обсужденья, отчеты, обзоры,

Дети, юноши и старики.

Досточтимые письма мужские!

Нет меж вами такого письма,

Где свидетельства мысли сухие

Не выказывали бы ума.

Драгоценные женские письма!

Я ведь тоже упал с облаков.

Присягаю вам ныне и присно:

Ваш я буду во веки веков…

1958

Ивинская рассказывала, что Борис Леонидович был особенно привязан к детям из семьи репрессированных Кузнецовых:

Он всегда приносил им гостинцы и какую-нибудь снедь. О его щедрости и доброте знала вся округа. Особым днем в деревне для многих стала суббота, когда к приходу Пастернака у мостика измалковского пруда собирались группы местных жителей. Они стояли вдоль тропинки, ведущей к домику Кузьмича, кланялись Пастернаку и громко здоровались. Он отвечал всем поклоном и приветствием, вручая каждому определенную сумму денег.

В эти дни я обычно не ходила к мостику встречать Борю, понимая, что могу нарушить ритуал одаривания жителей, тут же отправлявшихся отовариваться горячительным в магазин. На мои упреки: «Боря, ведь таким путем ты спаиваешь всю деревню!» он возражал:

— Олюша, это же не в рабочее время происходит. Исстари на Руси положено в конце трудовой недели отдохнуть и снять напряжение. Но не у всех же есть такие возможности. И, потом, я давно уже решил, что одариваю только десять человек. И, знаешь, обратил внимание, что они установили и соблюдают какую-то очередность.

Когда в конце 1958 года я переселилась от Кузьмича ближе к Большой даче, сняв пол-избы у хозяйки Маруси на горке у «фадеевского шалмана», Боря по субботам часто сокрушался:

— Ах, Олюша, как нехорошо ты поступила. Меня ведь ждут у мостика люди. Как им теперь без подарков в этот день?

Причиной моего переезда от Кузьмича стала болезнь Бори в 1957 году и ухудшение состояния его здоровья после дней нобелевской травли. Ему стало трудно делать дальние переходы, а путь до шалмана был на треть короче, чем до Кузьмича. Вскоре в праздничные дни Боря стал появляться у меня позже обычного, принося приветы от Кузьмича и измалковских соседей. На мой молчаливый вопрос кивал:

— Да, да, Олюша, им это доставляет радость, и таких радостей им не хватает в жизни. А нам вдвоем хорошо и радостно всегда.

И как можно было обижаться на такого небожителя? Я, конечно, смеялась и обнимала Борю.

Любовь соседей к Боре была всеобщей и искренней. На похороны Пастернака пришли сотни жителей измалковской округи. На одной из фотографий того дня запечатлен наш Кузьмич на крыльце Большой дачи, а за ним видна фигура Булата Окуджавы.

«ДРУЗЬЯ, РОДНЫЕ — МИЛЫЙ ХЛАМ…»

Об истории, связанной с появлением этого необычного стихотворения, Ивинская написала в своей книге. Некоторые новые подробности я узнал от нее в нашем разговоре:

Наговоры на меня завистливой писательской верхушки и окружения Большой дачи раздражали Бориса Леонидовича. Осуждение моей тлетворной, антисоветской роли в создании романа приводило Пастернака в негодование. Благожелательный во всем, в такие минуты он становился резким и нетерпимым. Главным исполнителем роли назойливого советчика был актер МХАТа, многократный сталинский лауреат Борис Ливанов[149]. Он быстро приходил в состояние возбуждения после выпитого и бесцеремонно приступал к советам и оценкам ошибок Пастернака[150].

Вслед за Ливановым к советам приступали и другие участники трапезы, осуждая наши с Борей отношения, которые «видят все в Переделкине и знает вся писательская Москва». О ханжестве и пресмыкательстве перед властью всей писательской Москвы Борис Леонидович знал и раньше, но эти качества у окружения Большой дачи особенно обострились в дни травли Пастернака за Нобелевскую премию. Тогда исчезли с дорожек дачи друзья застолий, а родные в панике требовали от Пастернака отказаться от премии. Мне с Ариадной при поддержке узкого круга друзей удалось спасти Борю от гибели и наладить его жизнь. Друзья застолий появились на Большой даче снова.

13 сентября 1959 года за воскресным обедом Ливанов после выпитого вновь стал говорить об «ошибках Пастернака, который не слушает советов своих настоящих друзей, попал под влияние антисоветских личностей, которых и тюрьма не исправила». Разомлев от выпитого, Ливанов стал кричать на жену Погодина, что ее муж бездарь и что на его пьесы ходят во МХАТ только из-за таланта Ливанова. Незадолго до того Погодину дали большую премию, а Ливанова не включили в список