Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская - [126]

<…> Рената рассказала, что она много лет была спутницей жизни самого большого у нас по тем временам дирижера Фуртвенглера. Она приехала в Берлин из Гамбурга, чтобы учиться музыке. Происходила из зажиточной семьи. И вот она, живя в Берлине, впервые идет на концерт. В тот вечер дирижировал знаменитый Курт Фуртвенглер. Он потряс ее. Она, знаете ли, вообще была человеком легко воспламеняющимся, даже непредсказуемым. После концерта она зашла к нему в артистическую комнату. Домой к себе он поехал вместе с нею. Так началась дружба, которая длилась почти 20 лет. Он потребовал, чтобы она оставила учебу, студенчество и была полностью занята им.

Так мы говорили, я узнала многое о ней и спросила, могу ли я использовать эти данные в разговоре с графиней, если понадобится. Ответ был утвердительным. Мне это было необходимо на тот случай, если графиня в Париже подумает, что какая-то одинокая, находящаяся в нужде женщина из Берлина хочет примазаться к имени Пастернака. Приехав в Париж, я позвонила графине. Она назначила время около двух часов дня. <…> Мне открыл служащий. Мы прошли в комнату. Крошечная комната с видом на Сену.

<…> Я пробыла у нее примерно полчаса. Рассказала о причине своего прихода, об этих взаимосвязях. О Фуртвенглере тоже говорила. Мне показалось, что мой рассказ возымел действие и сыграл свою роль. Тогда она не сказала, что вышлет деньги. Мы простились. В беседе она была приятной, но сдержанной. Через 14 дней, когда я вернулась в Берлин, деньги уже давно были переведены. Рената, конечно, обрадовалась, пригласила меня к себе. Она жила тогда в Ланквице. Жила совершенно просто. В однокомнатной квартире. Совершенно просто! У нее была довольно большая коробка с письмами Фуртвенглера, более двухсот писем. Она показывала мне эти письма. Последнее письмо от него было <…> абсолютно невозможным, гнусным! Но его смерть она переживала сильно: несколько месяцев была больна, так безутешна была она из-за его смерти.

Позже я еще раз была у нее. В тот раз она показывала мне письма Пастернака. Это были совсем другие письма — полные любви. Интересные письма.

Однажды она пришла ко мне и сказала: «Я должна непременно поехать к Пастернаку. Не хотите ли вы меня сопровождать? Я не знаю русского, а вы хоть немного можете говорить».

Да, сказала я ей, но вы же помните, что в каждом письме, которое вы давали мне читать, он вам пишет: «Пожалуйста, не приезжай!» Думаю, он настаивал на этом потому, что на то были как личные, так и политические причины. Она, однако, с этим не считалась. В нашей клинике говорили, что она готова переступить через все, чтобы добиться своей цели! Я напомнила ей, что нам нельзя будет посетить его в Переделкине. Тогда нельзя было.

Несколько дней я думала. Все взвесила, но согласилась. У меня была еще такая мысль: может быть, я смогу ее удерживать от каких-то опрометчивых поступков, потому что я всегда думаю, что делаю. И вот уже все: она мне заказала и визу, и билет, я заболела гриппом с осложнением на легкие. Врачи сказали: «Ни в коем случае!» Сказать честно, это меня не сильно огорчило. Эта поездка была мне не очень-то по душе, говорю это открыто. Мне пришлось извиниться.

Когда она вернулась, то вновь побывала у меня. Создалось впечатление, что она не совсем довольна поездкой. Она рассказала мне все точно, как было. Я думаю, что этот рассказ и соответствует истине, а не то, что она потом написала.

<…> В Москве она остановилась (по моему совету) в «Метрополе». Я спросила, как же она добралась до Переделкина. «Я заказала такси, заплатила 10 долларов, и таксист повез меня!» — просто ответила она.

<…> Дверь открыла жена Пастернака. Лицо ее было недовольным. Не сказав ни слова, фрау Пастернак указала жестом наверх. Вам знаком этот дом! Рената поднялась по лестнице. Он не знал, что она войдет, ничего не знал. Я рассказываю Вам, как она мне говорила. <…> Потом Пастернак повел ее к Ольге, чтобы представить (все это описывается в книге «Лара»), Позже Пастернак и Рената с дачи уехали. Послушайте, я не знала, что у него была машина. Была у него машина?

Лилия Цибарт-Фогельзанг: У сына.

Лизелотта Лаабс: Итак, они уехали на машине в Москву. В четыре часа Пастернака и Ренаты не было. И в пять они не приехали. Кажется, в половине шестого они явились. Хозяйка дома была очень сердита! Был накрыт длинный стол. В центре было пустое место. Пастернак занял это место и уже совершенно не обращал внимания на Ренату. Вокруг говорили, естественно, только по-русски. Она сказала, что о ней никто не заботился и ей хотелось уйти, но она была очень голодна. Тогда она села на пустовавшее в конце стола место, поела кое-что и удалилась. Попросила кого-то заказать такси и уехала. Больше она его не видела. Я читала письмо, которое пришло от Пастернака уже через пять дней после ее возвращения. <…> Должно быть, это письмо было передано кем-то. Это было самое прекрасное любовное послание из всех, которые мне приходилось читать! (На этом месте Фрау Лаабс сделала большую паузу. — Л. Ф.).

И все же произошла какая-то перемена. Что-то изменилось. <…> Не могу сказать, что именно, но у меня было ощущение, что она была несколько разочарована. Она мне об этом не говорила. <…> Потом я была в Италии с одной из наших сотрудниц. Там я узнала из газет, что Пастернак умер. «Господи! — воскликнула моя спутница, — это будет опять дело! Мы однажды все это уже пережили, когда умер Фуртвенглер! Это будет ужасно!»