Лапти - [56]

— Дура! — крикнули из толпы.

Видимо, и сама испугавшись, Аксинья, обращаясь уже к народу, принялась кричать:

— Я тебе да-ам… волосы драть… Я тебе да-ам!..

Прибежала Дарья, растолкала мужиков и, метнув гневными глазами на Аксинью, торопливо приказала ей:

— Поднимай.

Не проронив ни слова, нагнулась Аксинья, и вдвоем они унесли сноху в сени.

Теперь внимание толпы привлек сарай Семиных, стоявший на задах. Там были братья. Снохи делили домашнюю утварь: горшки, чугунки, кадушки, ведра, корчаги, ухваты, кур, образа, ступу, мяльницу, шайки, а мужики — скот, постройки, хлеб и сбрую.

Сарай был приотворен, и из него доносился спор. Потом сразу, как на пожаре, вынесся крик, а за суматошным криком из дверей выкатился на траву двуглавый и четырехногий клубок, запутавшийся в шлее. Это братья делили хомут. Каждый из них просунул в отверстие хомута обе руки кольцом и изо всех сил тянул к себе. Так как хомут был ветхий, достался им еще от покойника отца, то скоро все скрепы затрещали и хомуту пришел смертный час — его разорвали надвое.

Братья прекратили возню и с удивлением, как бы не веря глазам, рассматривали каждый свою половинку.

Народ загоготал:

— Из хомута два сделали!

— Вы и лошадь пополам раздерите. Одному перед с головой, другому зад с хвостом.

Семен, старший брат, повертев в руках рваную половинку хомута, из которой торчали тряпки, веревка, солома, гвозди, чуть не плача, бросил его в Ивана. Потом убежал в сарай, вытащил оттуда дугу, схватил топор и тут же на пеньке, под хохот толпы, разрубил пополам.

— Н-на, н-на, сволочь! Это мне, а это тебе, — закатил он половинкой, на которой гремело уцелевшее кольцо, в Ивана.

Среди народа, обливаясь слезами, сгорбленная, ходила мать. Не вытирая вспухших глаз, почти ничего уже не видящих, она тыкалась в спины людей и все спрашивала:

— Го-оссыди, да што-ш это такое, а? Да милые вы мои-и…

Старухе из толпы кричали:

— С кем жить идешь? Кто тебя берет?

Еще горше обливаясь слезами, она морщила и без того же изъеденное вдоль и поперек морщинами лицо и тянула:

— Вы-ырасти-и-ила, вы-ыхо-оди-ила-а… Ни один не берет… Родимы вы мои-и, и што мне, дуре старой, делать, и научите вы меня Христа ради… Мать родная не нужна стала…

— Ого-го, — кричали ей, — народила на свою голову!

— По миру пойдешь, бабушка Степанида. Сумочку на плечо — и по дворам. Подайте, мол, безродной старухе на пропитание.

— А то в богадельню валяй. Скажи, никого родных у тебя нет, и примут на казенные хлеба.

Братья, не обращая внимания на народ, как петухи наскакивали друг на друга.

— Избу я тебе рубить не дам, — кричал Семен. — Ты не наживал ее.

— А я говорю — избу пополам. Тебе две стены, мне две. Ты думаешь, управу на тебя не найду? — грозился Иван, стараясь прикрыть свое тело располосованной от плеча до пояса рубахой.

— Бери вон сарай и живи в нем. А то и сарая не дам. Землянку возле кладбища выроешь и будешь в ней с женой жить да детей плодить. Не-ет, ты узнаешь, как дом-то наживать.

Иван не сдавался. Ругая брата, он кричал:

— Ты наживал, а я за что на фронте дрался? У меня две раны.

— Две драны у тебя, у черта. Раз ты воевал за совецку власть, иди и проси с нее. Иди, иди, зачем ко мне лезешь? Мне за тебя совецка власть в сусек не отсыпала, а скорее высыпала… Вон беги к коммунистам, просись у них в артель, может тебя, холерного дурака, примут.

— И примут! — уверял Иван. — Родной брат не ужился, в артели по своей силе работу найду. Чужие люди лучше родных.

— Куда тебя примут? Весь ты насквозь прогнил. Какой из тебя работник? Сотню кизяков сделал — и то спина отвалилась. Гниль ты, гниль и есть, вот кто ты…

— А ты кто?.. — накинулся Иван, багровея от злобы. — Кто ты? Меня на фронте искалечили, а ты, кровосос, аспид, в голодовку сколько у рабочих наменял добра? Сколько из Самарской губернии голодающих обобрал? Где твое добро? В сундуках у жены припрятано. А то «со-ове-ецка вла-асть вы-ы-гребла». Выгребешь у тебя, держи рот шире! На рождество комок снега не выпросишь… Половину избы, как ты ни ботайся, а я у тебя срублю…

— А я тебе голову срублю! — погрозился Семен.

— Это мы еще поглядим, кто кому.

— И глядеть нечего. В этой избе ни одного твоего сучка нет. Я лучше, если такое дело, вдребезги сожгу ее, а тебе не дам!

Кто-то сбегал за исполнителем, потом, всей толпой провожая впереди идущих братьев, которые непрестанно кричали на всю улицу, тронулись в совет.

Дарья, приведя в чувство Машеньку, направилась к Прасковье…

Тяжело на сердце у Дарьи. Так же и ее вот гонят свекровь и деверья из дому, так же, почти каждый день, а особенно когда узнали, что она вступила в артель, идет скандальная ругань.

С тех пор как приехал Алексей, как встретила его на лугу, он все время стоял перед глазами. Работала ли дома, или в поле, слышала его голос, мерещилась стройная фигура в серой толстовке с поясом, в черных с белыми полосками брюках, на голове с синим обводом и со значком фуражка.

Снится Алексей по ночам. Подойдет близко-близко, улыбнется, а ничего не скажет… Проснется, и станет ей тоскливо, и уже до рассвета уснуть не может. Несколько раз, если случалось, что Алексей откуда-либо шел, тайком следила за ним, а вечером выходила на улицу за мазанку, надеясь, что он заметит ее, подойдет, приласкает. Мужа, пропавшего на войне, не любила. Отдала за него покойница-мать против воли, погналась за богатой семьей, а Петр — за красотой.