Лапти - [32]

Говорил Степан громко, понятно, только Петька плохо слушал речь отца. Слова проносились мимо его ушей. Он испытывал такие чувства, в которых трудно разобраться. То ему было стыдно, а за кого — за отца или за себя? Потом вдруг жалко стало отца. А за что? И едва подумал об этом, как на смену явилась злоба. Это чувство было ощутимее… И только где-то из глубокого подсознания выплывала любовь. Любовь и — черт возьми! — гордость! Ведь это он, Петькин отец, деревенский мужик, учившийся только в сельской школе, вымахнул из глухой деревни в этот огромный город. Не у каждого такой отец! Но… все это очень хорошо, только видеться с отцом нет никакого желания.

Более часа говорил Сорокин. Он призывал молодежь непосредственно работать в кооперации, бороться с частной торговлей на селе, где делами нередко руководят кулаки-лавочники, где под вывеской кооперации товар закупается для спекулянтов.

После доклада разразилась гроза для Петькиного отца. Вот когда проснулась настоящая жалость к отцу, стыд за него. Говорили комсомольцы о том, что губсоюз мало кредитует низовую кооперацию, что заем укрепления сельского хозяйства меньше всего использован беднотой, что машинные товарищества при сельпо разваливаются, а сами машины скупаются кулаками, на складах нет запасных частей, а если и есть, то к другим системам. Говорили — есть на местах много «диких» кооперативов, а губсоюз их не включает в сеть и не отпускает на них товаров. Зато торговцы-лавочники ухитряются не только товары получать, но даже кредиты. Бывает, что в сельпо нет ко времени нужных товаров, а у лавочников они невесть откуда взялись. И он дерет с населения втридорога.

Все это Петьке не только знакомо, но приходилось и в своем селе вести борьбу против этого.

И еще говорили комсомольцы о каких-то баптистских товариществах, о кулацких артелях, об инструкторах губсоюза, которые, бывая в селах, квартируют у кулаков.

И чем дальше слушал Петька, тем больше начинало его брать зло. Уже не на отца теперь, а на тех, кто выступал.

«Они-то что, комсомольцы? Где были, что делали, как работали?» — возмущался Петька.

И ему хотелось выступить. Не потому, что напали на его отца, а потому, что сами во многом виноваты. Но выступить нельзя: по фамилии дознаются, кто он, и получится хуже. Сначала решат, что если в Леонидовке дело идет хорошо, то потому только, что сам начальник из этого села, а если узнают, что и в ней не лучше, тогда и вовсе засмеют. Скажут, что даже для своего села не постарался. Нет, пусть отец сам выкручивается.

И Степан принялся «выкручиваться». Он не оробел, он не стал отрицать всех недостатков, наоборот — признал их, обещал расследовать и под конец сказал то самое, о чем думал Петька: упрекал комсомольцев в их плохой работе.

«Молодец», — отметил Петька и толкнул Ефимку:

— Каков отец?

— Силен! — подтвердил друг.

— А попарили здорово!

Ефимка, пристально посмотрев на своего друга, тихо спросил?

— Когда повидаешься?

— А разве надо?

— Конечно, надо.

— Зачем он мне?

— Не столько тебе, глупый, сколько тетке Прасковье. Она же наказывала, я слышал.

— Э-эх, Ефимка-а! — вздохнул Петька.

Встретиться им пришлось неожиданно. Объявили перерыв на обед, и все начали выходить из зала. Направился и Петька с Ефимкой в коридор. Не успели они дойти до лестницы, как увидели шедшего навстречу им Степана Сорокина с каким-то мужчиной. Первым Степана заметил Ефимка. Петька шел сзади. Ефимка даже приостановился, и, хотя дело не его касалось, он сильно покраснел. Секунду поколебавшись, Ефимка набрался решимости.

— Здравствуйте, Степан Иванович! — громко произнес он. Произнес и тут же услышал за своей спиной тяжелый вздох.

— Здравствуй, молодой человек, — машинально откликнулся Сорокин и продолжал разговор с мужчиной.

Но Ефимка уже осмелел и решился сразу бухнуть Степану:

— Поклон от родного села!

Тут Сорокин приостановился, с недоумением посмотрел на веснушчатого парня и спросил:

— Ты из нашего уезда?

— Ближе, Степан Иванович. Из самой Леонидовки!

Совсем изумился Степан, даже щеки заметно покраснели.

— Из Леонидовки?!

Помедлив и вглядываясь в лицо Ефимки, видимо стараясь узнать, кто же он, из чьей семьи, спросил:

— Чей будешь?

Совсем расхрабрился Ефимка, — что ему в сущности терять! — назвал себя и своего отца. Подумав, Степан вспомнил, протянул руку:

— Очень рад, товарищ Малышев, — улыбнулся он.

Пожав Степану руку, Ефимка единым духом выпалил:

— Еще больше будете рады вот этому…

Круто отступив, он почти насильно толкнул вперед Петьку. И было видно, как на мгновение оба — отец и сын — застыли в неподвижных позах. Ефимке показалось, что Степан не узнал Петьку. В нерешительности, на всякий случай, Степан, здороваясь, протянул руку Петьке.

— Здравствуй, отец, — опустив глаза, произнес Петька.

— Сыно-ок… — тяжело вздохнул Степан, и лицо его вновь покрылось краской. — Это, значит, ты?

— Это я! — уже громче ответил Петька и намерился было шагнуть к лестнице.

Но Степан преградил путь и с какой-то жадностью впился в лицо Петьки своими черными глазами. Сдержанно вздохнув, он, обращаясь к Ефимке, предложил:

— Пойдемте ко мне на квартиру.

— Спасибо, — ответил Ефимка, — мы — обедать.