Лапти сталинизма - [83]

Вместе с тем следует отметить, что в 1930-е годы эти процессы были отнюдь не завершены. Крестьянский социум в большинстве своем продолжал ассоциировать себя с прежним социальным типом, с явной неприязнью воспринимая происходящие в деревне изменения. Сами характерные черты новых идентичностей даже у ударников и руководителей колхозов были еще весьма аморфны и слабо выражены. Тем не менее поддержанные властью процессы социальной трансформации крестьянства набирали обороты. Житель села, постепенно утрачивая характерные черты крестьянской идентичности, все более становился (в том числе и на уровне осознания себя) частью рождающегося в муках структурного кризиса профессионально стратифицированного сообщества.

Заключение. Сталинизм и крестьянство: социокультурный аспект

Сегодня в историографии советского крестьянства 1930-х годов, несмотря на ряд предпринятых в последние годы попыток коренного изменения историографического поля, доминирующим остается подход, суть которого в осмыслении отношений в системе государство — крестьянство. В рамках этой проблематики наиболее спорным является вопрос о характере, движущих силах и последствиях коллективизации. Дискуссии по этому поводу продолжаются. В частности, в программу проходившей в сентябре 2008 года, юбилейной XXXI сессии симпозиума по аграрной истории Восточной Европы были включены содержащие противоположные оценки коллективизации доклады известных российских историков аграрников Э. М. Щагина и Н. Л. Рогалиной[529]. Эти же вопросы активно обсуждаются на страницах российских научных журналов. Тем не менее, несмотря на продолжение дискуссий, историографическое пространство вопроса о взаимоотношениях советского государства с крестьянством сегодня определяют концепции, изложенные в трудах В. П. Данилова и американской исследовательницы Ш. Фицпатрик. В. П. Данилов, доказывая «антисоциальность сталинизма», писал о том, что советское крестьянство стало объектом и, как следствие, жертвой многоаспектного, насильственного по форме государственного вмешательства. Цели последнего лежали вне мира деревни и задавались амбициями И. В. Сталина и условиями внутриполитической борьбы в ВКП(б)[530].

Ш. Фицпатрик, напротив, подчеркивала наличие раздиравших деревню социальных, культурных и возрастных противоречий. Трагические страницы жизни российского села 1930-х годов, по ее мнению, были обусловлены скорее этим внутренним конфликтом, в котором государственная власть стремилась принять на себя роль внешнего арбитра[531]. Таким образом, в современной историографии данной проблемы сложились два противоположных подхода, приверженцы первого акцентируют исследовательское внимание на государстве, второго — на общественных группах как на факторах развития советской деревни. Эти подходы сегодня формируют круг обсуждаемых вопросов.

Вместе с тем в современных дискуссиях о характере взаимоотношений государства и крестьянства в 1930-е годы не всегда учитывается последующее развитие исторической науки. В связи с этим представляется важным отметить две тенденции. В российской историографии в последние годы все чаще поднимается вопрос об эволюции социальной природы крестьянства. Исследователи отмечают распад основ крестьянской повседневности, исчезновение институтов общественной самоорганизации жителей села в 1930-е годы, изменение типа социальной стратификации, появление внутри сельского социума новых социальных общностей и субобщностей с характерными для них чертами сознания. Обобщая, эти сюжеты можно обозначить как проблему выхода крестьянина из крестьянского состояния, утраты им прежних сословных по своей природе характеристик. Другая тенденция присутствовала главным образом в зарубежной историографии, для которой центральной остается проблематика советского политического режима, связанная с «ревизионистско»-«тоталитаристскими» дискуссиями второй половины 1980-х годов. Однако после публикации работ С. Коткина, которому удалось на уровне глубочайшего синтеза применить достижения этих двух концептов, она приобрела несколько иное звучание. Центральным местом в исследованиях многих зарубежных историков стала тема взаимодействия — посредством языка и различных коммуникативных практик — человека и режима в Советском Союзе. Во главу угла было поставлено явление, которое российский историк С. В. Яров очень точно определил как конформизм[532]. Применение этих новых подходов, как представляется, открывает возможность для обновления отмеченной выше традиционной парадигмы дискуссий в российском крестьяноведении. В контекст этих научных проблем очень логично укладывается осуществленный нами на материалах деревни Русского Севера анализ политического сознания российского крестьянства.

Хорошо известно то колоссальное значение в эволюции советского общества, которое М. Левин придавал крестьянской культуре. Огромные массы крестьян, покинувшие деревню в результате коллективизации, наводнили советские города. Они принесли с собой упрощенное понимание общественной жизни, что способствовало стиранию моральных норм и этических границ в повседневном поведении людей, росту насилия и преступности. В этих условиях формирование сильной центральной власти было естественным, поскольку, с одной стороны, она, дисциплинируя общественную жизнь, отвечала внутренним потребностям общества, с другой — жесткая политическая и социальная иерархия в целом соответствовала примитивным представлениям крестьянской массы об организации власти. Рурализация социального организма городов и архаизация советской политической культуры, по мнению исследователя, стали в итоге одной из причин, предопределивших формирование в России сталинского политического режима