Лапти сталинизма - [6]
Отечественные специалисты, получив в 1990-е годы возможность свободно высказывать свои суждения о характере политического режима в СССР, прошли путь, сходный с их зарубежными коллегами. В 1990-е в российской исторической науке также сложились два направления, полярные по своим оценкам реалий советской истории, подобные западным «тоталитаристам»[26] и «ревизионистам»[27]. На рубеже 1990-х — 2000-х годов между этими двумя «лагерями» шла бурная полемика, в том числе и на страницах отечественных научных журналов[28], при этом выдвигаемые обеими сторонами аргументы нередко заимствовались из работ зарубежных авторов. Из достаточно большого спектра литературы, посвященной истории 1930-х годов, тоталитарные и ревизионистские идеи, пожалуй, наиболее ясно кристаллизовались, соответственно, в монографии новосибирской исследовательницы И. В. Павловой и курсе лекций московского историка А. К. Соколова.
И. В. Павлова в своем анализе исходит из мысли, что для России, в отличие от стран Западной Европы, характерна «особая социокультурная роль власти». Поэтому основным инициатором всех масштабных исторических изменений в России выступает государство. В 1920-е годы, по ее мнению, сложился особый тип властвования — тоталитарное государство, основным способом действия которого выступали репрессии и нагнетание страха. Террор, считает И. В. Павлова, служил цели сохранения личной власти политического руководства СССР и мобилизации людских ресурсов для обеспечения политических проектов власти, что имело крайне негативные последствия — страна оказалась отброшена назад в своем развитии чуть ли не в эпоху Ивана Грозного[29]. Противоположные суждения высказывает А. К. Соколов в своем «Курсе советской истории». Уже на первых страницах своей книги он постулирует тезис, что «содержание [курса. — Н. К.] лежит в русле социальной истории». По мнению автора, «сталинский» режим имел свои социальные подпорки, и большинство людей были искренне ему преданы. Вслед за западными «ревизионистами» А. К. Соколов доказывает слабость центральной власти в Советском Союзе, которая вынуждена была делегировать на места значительные полномочия. В наступившем в силу этого административном хаосе Кремль оказался не способен ни на что более как слабо откликаться на различные движения внутри общества. Этими движениями автор объясняет и коллективизацию, и репрессии 1930-х годов. Однако же в целом, по мысли А. К. Соколова, сталинский режим соответствовал задачам модернизации страны и становления в СССР индустриального общества[30].
Дебаты отечественных «тоталитаристов» и приверженцев социальной истории, безусловно, оказали позитивное воздействие на развитие современной российской исторической науки, поскольку привлекли внимание исследователей к изучению механизмов взаимодействия между государством и обществом в СССР. Однако при этом значительно упрощается и сужается круг вопросов, задаваемых историком прошлому, что сводит историческое исследование к поиску аргументов для доказательства прогрессивности или регрессивности сталинизма. Сам по себе вопрос о том, что в прошлом было хорошо, а что плохо, по нашему мнению, глубоко внеисторичен, ибо априорно предполагает обращение историка не к анализу фактов и процессов, а к миру собственных субъективных оценок. К тому же в спорах представителей этих направлений все более сказывалось пренебрежительно-снисходительное отношение к историческим источникам. Российских приверженцев тоталитарной модели, как и их зарубежных предшественников, отличает тяга к сдергиванию завесы с тайн истории и разгадыванию сталинских секретов. Так, одной из основных идей И. В. Павловой, высказанных в ее монографии, стала мысль о законспирированности сталинской системы власти: «Механизм сталинской власти в 30-е годы — способ принятия решений и передачи их из Центра на места — представлял собой настолько законспирированную систему, что она не оставила практически никаких следов»[31]. Если от предмета изучения не осталось никаких следов — возникает вопрос: на основе чего автор строит свое исследование? С другой стороны, А. К. Соколов безгранично доверяет официальным советским источникам. Например, доказывая, что «содержание самой
Конституции [имеется в виду Конституция СССР 1936 года. — Н. К.] никак не соответствует тоталитарной модели», он пишет: «По демократизму своего содержания Конституция 1936 года превосходила все созданные до этого законодательные акты. В этом заключалась ее сила воздействия на общество»[32]. Сам по себе этот факт неоспорим, но какое отношение он имеет к реальным политическим практикам сталинизма? У обоих авторов критический анализ источников становится словно бы излишним. В первом случае, поскольку документы бездоказательно лживы, во втором, потому что они безоговорочно верны и не требуют предварительной критики. Учитывая эти особенности современных «тоталитаристко-ревизионистских» дискуссий, их продолжение в заданных рамках представляется нам занятием бессмысленным. Современное состояние дискуссий в вопросе о политическом режиме в СССР таково, что требует от обратившихся к этой проблеме исследователей поиска новой методологической платформы. Как нам представляется, выход из этой сложившейся ситуации возможен на основе обращения к изучению жизненного опыта «маленького человека» в условиях тоталитаризма
