Ландскнехт шагает к океану - [8]

Все в шлюпке напряжённо всматривались в то довольно неопределённо указанное перстом Йоста место, словно пытаясь осознать непостижимость замыслов Творца. Где-то, прямо под ними, в тёмной холодной жути, огромный Левиафан[23], утомившись созерцанием мрачной скучной бездны, начал стремительный прорыв к солнцу, ветру, воздуху. И возможной гибели. Туда, где семь жалких кандидатов в Ионы[24]могли противопоставить чудищу морскому лишь крепость остро отточенной стали, опыт и глазомер трудяги-гарпунёра, слаженность мускулов при работе на вёслах, да жалкую скорлупу сшитых дубовых досок. Если бы не неумолчная игра ветра и волн, можно было бы отчётливо расслышать бешеную работу семи сердец.

Брызги времени, залетая в вельбот, высыхали на закаменевших лицах почти бесследно.

— Люблю всех, кто выныривает, — непонятно было, шутит Йост или говорит серьёзно. Момент явно не располагал к шуткам.

Буравя взглядами солёные зелёные глыбы, пляшущие за бортом, китобои словно пытались установить некую коллективную эзотерическую связь между собой и ИМ, связать с собой воедино невидимым линём, и тогда ОН уже никуда не денется.

И Михель неожиданно ЕГО почувствовал. Из бездны шла тугая волна уверенной в себе силы — не злой, не враждебной пока ещё, а равнодушной ко всему, что меньше. Михель осознавал, что не может ещё ничего разглядеть, и всё же он отчётливо видел. Видел гибкое веретенообразное тело, ввинчивающееся в пространство, в то же время неподвижно зависшее в нём, баламутящие сонные хляби лопасти плавников и хвоста, облитые мраком бессолнечных глубин глаза, ненасытную воронку-жерло-пасть.

Кит смотрел на него, думал о нём, плыл только к нему...

— Маменька родная, если видишь ты с небес своего блудного сына Михеля, то помоги ему хоть чем...

Михель вспоминал о том, что у него когда-то была мать, считанное количество раз. Вернее, с тех самых пор, как с тощим узелком, куда впопыхах вперемешку побросав свою немудрёную одёжку да кой-чего из съестного на первое время, покинул родительский дом через окно, он вспоминал о ней третий раз... Когда уж становилось совсем невмоготу.

ПРЕДЫСТОРИЯ МИХЕЛЯ

VIII

Мать и сын давно перестали понимать друг друга. С того момента, как отец Михеля поддался на уговоры армейского вербовщика. Да и как было не соблазниться, когда практически каждый военный зазывала таскал с собой чуть ли не полевой бордель: пяток-десяток смазливых девиц, забота которых — вести вербовку тет-а-тет. Когда вино льётся рекой, в одно ухо настойчиво-обволакивающе бубнит настырный вербовщик, позвякивая монетой, в другое ухо шепчет удобно примостившаяся на твоих коленях красотка, обещая неземные наслаждения и вдесятеро большие утехи после того, как подпишешь контракт и целый мир распахнёт тебе свои объятья. Чаша весов, на которой опостылевшие поле, хлев, свинарник, рано постаревшая и погрузневшая женщина — и как ты мог её когда-то любить, убогий сельский трактир, обрыдшие, до невозможности рожи соседей, всё более вздымается вверх. А другая чаша, куда вербовщик, как из рога изобилия, высыпает всё новые и новые посулы, — вниз, перевешивая. И вся твоя деревушка — затерянный, зажатый между двумя каналами клочок земли — есть только сон, ненастоящая жизнь, ступень, которую можно и нужно легко перешагнуть. И ещё вина, и тебя уже тащат на ближайший сеновал, где награждают изощрёнными ласками, а вербовщик уже коптит над свечой дно кружки, куда ты должен ткнуть большим пальцем, а потом приложить этот палец в конце стандартного текста. Пьяного, обмякшего, опустошённого, алчущего и раздобревшего, тебя волокут обратно к столу, где вербовщик безошибочно определяет — плеснуть тебе простого или «особого», с дурманом. И вот он, пропуск в рай.

Костлявая лапа Войны, небрежно сметя со стола твои прежние радость и боль, сгребает тебя. Пока мягко — куда ей спешить, ещё похрустит всласть твоими косточками.

После того как отец, прихватив домашние сбережения, подался в края неведомые, где, скорее всего, и сложил буйно-непутёвую голову, жизнь семьи заметно изменилась.

Не потому, что без главы иссяк достаток. Стабильный спрос города, армии, флота на провиант и фураж позволял особенно не задумываться о будущности, ну а насчёт поесть-попить — как в любой нормальной крестьянской семье — от пуза. Вот только тогда совсем ещё зелёный Михель стал с тоской поглядывать за околицу да вздыхать тяжко чаще обычного. И приглядевшись внимательней, мать с тревогой убедилась, что отнюдь не о возвращении новозавербованного ландскнехта он мечтает, не о нём тоскует, но лишь о доле его.

В отличие от матери Михель довольно скоро смирился со своим неожиданным, как с неба свалившимся полусиротством, не очень горевал и о потере многолетних сбережений. Всю его тоску и злость можно было выразить:

— Какого чёрта не взял меня с собой? Отец называется!

Отец был безжалостно выброшен из жизни Михеля, как скомканная, использованная бумажка. Попадись в бою — не пожалею!

И мать вдруг с опустошающей ясностью поняла, что её ожидает одинокая старость.

Нельзя сказать, чтобы она смирилась с подобной перспективой. Вовсе нет!

Для начала попыталась откровенно поговорить с сыном. Однако прорваться сквозь его односложные «да» и «нет», а то и просто упорное отмалчивание оказалось невозможным. К борьбе был подключён приходской священник. И ему не удалось подобрать ключик к душе вставшего на скользкий путь прихожанина — уже и забыли, когда Михель последний раз переступал порог храма. Полковой капеллан — единственный из поповского племени, кого бы Михель послушал. В соответствующей обстановке, разумеется. Попытка просватать ему местную порядочную работящую девку также ни к чему не привела. Михель проявил к этому вопросу абсолютное равнодушие, как и ко всему остальному. Но и в пристрастии к срамным девкам из ближайшего городка его также нельзя было упрекнуть. Так что в головы некоторых закралась мысль о его возможной тайной предрасположенности к содомскому греху.