Ланч - [57]
Впрочем, можно представить и такую ситуацию, когда, скажем, у изучателя, как оперативного, так и долговременного, пойдет полоса следующих событий: жена, которую он подозревал во всех тяжких, окажется верна, оболтус-сын поступит в университет, банк предоставит выгодный заём, сосед за стеной перестанет врубать музыку в два часа ночи, опухоль у тещи окажется доброкачественной, выведутся мыши на кухне, вылечится герпес на губе, и, главное, накануне он съест что-нибудь исключительно то. В таком случае, то есть при наличии всех перечисленных компонентов, его реакция на мой Трактат будет, вне всяких сомнений, «объективно доброжелательной».
Так что Трактат мой на первых порах не пропадет, имя мое, возможно, окажется в какой-нибудь энциклопедии… Но что будет со мной самим? А ровным счетом ничего нового.
Всё так же придется мне подворовывать бутылку кефира или пакетик пшена, всё так же буду, не спавши ночей, лихорадочно покрывать бумагу кириллицей и латиницей, то есть длить и длить, из последних сил, этот безостановочный репортаж с петлей на шее, всё так же буду выслушивать отказы одолжить мне «некоторую сумму денег» (и правильно), всё так же буду вынужденно внимать советам доброхотов («надо работать, а писать в свободное от работы время»), потом перееду снимать комнату в коммуналке, но так же будет орать на меня владелец комнаты, как орал владелец квартиры, — ну, это пока я еще смогу комнату эту снимать. А потом? Суп с котом. (Возможно, в самом прямом смысле.) Так что… Допустим, как поэт я не умру, зато как человек я умираю. Но ведь это уже было у Г. И.? Правильно, правильно…
Меня, как писали встарь, это продолжает «живо волновать», хотя и не с позиций личного самосохранения, как можно подумать, потому что жизнь я люблю мало. Мне активно не нравится — как антиэстетическое явление, проще говоря, уродство, скука и банальнейшее дурновкусье, — когда еще одному писаке навязана роль «жить, страдая, и умереть в нищете». Конечно, в нищете умирает не только писака. Но именно писаке, то есть художнику, это словно назначено по его роли, как генералу положено быть «бравым», торговке — «грубой», а парижаночке — «хрупкой и фривольной». И во мне всё бунтует против этой косной драматургии, шаблонной режиссуры, мертвого театра!
Есть такое распространенное мнение, что «поэт должен жить, как все». Эпидемически стойкое прекраснодушие. На мой взгляд, единственное, что поэт должен делать — это быть поэтом. И мне кажется, в подлунном мире — тотальные механизмы которого жестко и на редкость слаженно работают против поэта — это более чем достаточная задача.
Кроме того, меня смущает определение «все». Даже я, «законченный мизантроп», — я отнюдь не считаю, что существуют «все». Но если даже предположить, что «все» действительно существуют, то, чтобы поэт стал, «как все», то есть для достижения искомого равенства, необходимо соблюсти хотя бы одно из двух нижеследующих условий:
1. либо поэт должен ничего не писать и, главное, не чувствовать («как все»);
2. либо «все» должны поголовно писать и, главное, чувствовать (как поэт).
Иначе — в чем логика?
Слова, слова. Я слезаю с подоконника, беру свой Трактат, потом, немного подумав, прихватываю в углу то, что осталось от зонтика, безучастно прохожу по коридору… Затем: разбрасываю листы Трактата внутри ванной, прямо по пеплу предыдущего аутодафе, и, быстро облив остатками спирта, поджигаю.
Сначала больно, потом легко. Так, видимо, и бывает, когда высвобождаешься из этого мира. Мучительно нестерпимо, потом нестерпимо легко. С этой стороны дверцы — ад, с другой — неизвестно что. Большинство предпочитает ад неизвестно чему. Я не разделяю их взглядов. Гори, мой ребенок, я не отдам им тебя живым.
Мелькают отдельные строчки. Листы моей жизни сворачиваются, чернеют и рассыпаются прахом. Я беру остов старого зонтика и помешиваю им, словно в печи. Летят ласковые, как в детстве, искры. Мелькают строчки, последние, которые мне удается прочесть: «…писатель продолжает ощущать связь с напечатанной книгой в виде постоянного успокоительного ее присутствия. Она ровно горит…»
«Напечатанной»?.. Конечно, напечатанной. Как остается изображение на фотопленке? Лучи света, отражаясь от предметов, попадают на светочувствительную поверхность. По сути, выходит, что мы получаем просто однократное плоскостное сечение картинки, изображение которой передается светом в пространство каждую единицу времени, — то есть, на свету, этот процесс беспрерывен. Мои страницы, пока я их проживал, уходили со светом в пространство — они уносились со скоростью света, чтобы достичь чьих-то душ через миллионы, миллиарды лет. Они будут увидены, то есть отпечатаны там и тогда, где и когда окажется готовым прибор соответствующей чувствительности. Будет ли этот прибор внутри живого физического тела или вне него, какая разница? (Честно говоря, я хочу, чтобы он был внутри.)
Но книга всё равно уже есть. Свет, своей Божественной природой волны и частицы, несет мою книгу в безграничном пространстве, — свободную, вырвавшуюся из оков праха, хранящую в себе неизменную и загадочную способность быть отпечатанной там и тогда, где и когда к тому будет готовность.
«Любимый, я всю мою жизнь, оказывается, сначала – летела к тебе, потом приземлилась и бежала к тебе, потом устала и шла к тебе, потом обессилела и ползла к тебе, а теперь, на последнем вдохе, – тянусь к тебе кончиками пальцев. Но где мне взять силы – преодолеть эту последнюю четверть дюйма?» Это так и не отправленное письмо, написанное героиней Марины Палей, – наверное, самое сильное на сегодняшний день признание в любви.Повесть «Кабирия с Обводного канала» была впервые издана в журнале «Новый мир» в 1991 году и сразу же сделала ее автора знаменитым.
«Как большинство бесхарактерных людей, то есть как большинство людей вообще, я легко удовлетворялся первым, что шло в руки, само запрыгивало в рот или юркало в недра моего гульфика. При этом мне без каких-либо усилий удавалось внушать не только знакомым, но даже себе самому, что нет, напротив, все эти, с позволения сказать, деликатесы проходят мой самый серьезный, придирчивый, если не сказать капризно-прихотливый, отбор. В итоге, хлебая тепловатое пойло из общеказарменного корыта, я пребывал в полной уверенности, что дегустирую тончайшие произведения искусства, созданные виртуозами французской кухни», – так описывает меню своей жизни герой романа «Ланч».
Палей Марина Анатольевна родилась в Ленинграде. В 1978 году закончила Ленинградский медицинский институт, работала врачом. В 1991 году закончила Литературный институт. Прозаик, переводчик, критик. Автор книг “Отделение пропащих” (М., 1991), “Месторождение ветра” (СПб., 1998), “Long Distance, или Славянский акцент” (М., 2000), “Ланч” (СПб., 2000). Постоянный автор “Нового мира”. С 1995 года живет в Нидерландах.
Об авторе:Прозаик, переводчик, сценарист. Родилась в Ленинграде, закончила медицинский институт, работала врачом. В 1991 году с отличием закончила Литературный институт. Печатается с 1987 года. Автор девяти книг. Переведена на двенадцать языков. Финалист премий Букера (2000, роман “Ланч”), И. П. Белкина (2005, повесть “Хутор”), “Большая книга” (2006, роман “Клеменс”). Выступает в жанре one-person-show, соединяя свою лирику, фотографию и дизайн с классической и современной музыкой. С 1995 года живёт в Нидерландах.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
От автора (в журнале «Знамя»):Публикация этой повести связывает для меня особую нить времени, отсчет которого начался моим дебютом – именно здесь, в «Знамени», – притом именно повестью («Евгеша и Аннушка», 1990, № 7), а затем прервался почти на двадцать лет. За эти годы в «Знамени» вышло несколько моих рассказов, но повести (если говорить конкретно об этом жанре) – «Поминовение», «Кабирия с Обводного канала», «Хутор», «Рая & Аад» – печатались в других изданиях.Возвращение к «точке начала» совпадает, что неслучайно, с интонацией предлагаемого текста, которая, как мне кажется, несет в себе отголоски тех драгоценных лет… To make it short, «Я сижу у окна.
Эйприл Мэй подрабатывает дизайнером, чтобы оплатить учебу в художественной школе Нью-Йорка. Однажды ночью, возвращаясь домой, она натыкается на огромную странную статую, похожую на робота в самурайских доспехах. Раньше ее здесь не было, и Эйприл решает разместить в сети видеоролик со статуей, которую в шутку назвала Карлом. А уже на следующий день девушка оказывается в центре внимания: миллионы просмотров, лайков и сообщений в социальных сетях. В одночасье Эйприл становится популярной и богатой, теперь ей не надо сводить концы с концами.
Американка Селин поступает в Гарвард. Ее жизнь круто меняется – и все вокруг требует от нее повзрослеть. Селин робко нащупывает дорогу в незнакомое. Ее ждут новые дисциплины, высокомерные преподаватели, пугающе умные студенты – и бесчисленное множество смыслов, которые она искренне не понимает, словно простодушный герой Достоевского. Главным испытанием для Селин становится любовь – нелепая любовь к таинственному венгру Ивану… Элиф Батуман – славист, специалист по русской литературе. Роман «Идиот» основан на реальных событиях: в нем описывается неповторимый юношеский опыт писательницы.
Сказки, сказки, в них и радость, и добро, которое побеждает зло, и вера в светлое завтра, которое наступит, если в него очень сильно верить. Добрая сказка, как лучик солнца, освещает нам мир своим неповторимым светом. Откройте окно, впустите его в свой дом.
Мы приходим в этот мир ниоткуда и уходим в никуда. Командировка. В промежутке пытаемся выполнить командировочное задание: понять мир и поделиться знанием с другими. Познавая мир, люди смогут сделать его лучше. О таких людях книги Д. Меренкова, их жизни в разных странах, природе и особенностях этих стран. Ироничность повествования делает книги нескучными, а обилие приключений — увлекательными. Автор описывает реальные события, переживая их заново. Этими переживаниями делится с читателем.
Сказка была и будет являться добрым уроком для молодцев. Она легко читается, надолго запоминается и хранится в уголках нашей памяти всю жизнь. Вот только уроки эти, какими бы добрыми или горькими они не были, не всегда хорошо усваиваются.
Я набираю полное лукошко звезд. До самого рассвета я любуюсь ими, поминутно трогая руками, упиваясь их теплом и красотою комнаты, полностью освещаемой моим сиюминутным урожаем. На рассвете они исчезают. Так я засыпаю, не успев ни с кем поделиться тем, что для меня дороже и милее всего на свете.