Ланч - [30]
До меня дошло, что, по рассеянности, он ищет портмоне — и, безусловно, тщетно. Схватив с прилавка его бесценную книжку, я жестами напомнил, что мы совершаем обмен. Он, кажется, понял. Медленно, с прежним достоинством, он застегнул плащ. Зажал в подмышке пакет. Учтиво кивнул мне. Потом бросил прощальный взгляд на книгу. И вышел под дождь.
Я остался стоять в пустом магазине. В руках у меня была маленькая книга, которую я проглотил там же, у прилавка раритетов, краем мозга моля бога, чтобы меня не отвлекали.
Меня и не отвлекли. Служащие магазина исчезли, словно их смыл дождь. И я прочел эту книгу.
^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^
Перевод с французского
ИЗДАТЕЛЬСТВО «PANTHИON» ПЛИАР АМАЙЕН
Париж, 1948
Пусть лучше ударит, чем ждать, что ударит. Он бьёт. Конечно, эти удары имеют свои названия на языке цивилизации, юриспруденции, пенитенциарной системы. Но я не знаю терминов. Он бьёт. Я называю происходящее не профессионально, зато, как мне кажется, точно. Так же, как он бьёт. Называние — это мой ответный удар. Да уж, удар. Он бьёт. А я называю: он бьёт. И это весь мой удар. Нет, конечно, я еще должен махать туда-сюда кулаками. И я это делаю. Я вынужден это делать. Таково условие ринга. Итак: я, как марионетка умалишенного, хаотично и бессмысленно мельтешу кулаками. Иногда я думаю, что попал. Скорее всего, это так. Иногда мне даже кажется, что я провожу целую серию удачных, на редкость эффективных ударов. Я могу лишь догадываться. Ведь я не оставляю на нем никаких, ровным счетом никаких следов. Он неизменен. На его лицевой части нет ни ссадин, ни синяков, ни морщин, ни прыщей и ни шрамов. Ну, это понятно. Но если допустить, что он не живой, не мясной и не влажный, если он, в конечном итоге, совсем механический, то почему он не меняется в соответствии с мертвой материей? Почему у него не видно ни трещин, ни выщербин, ни подтеков? Он никакой. Он всегда одинаков. Он бьёт.
Мне навязаны чужие, враждебные, полностью чуждые моему естеству правила поединка. По этим правилам, как по контракту, который я, кстати сказать, не подписывал, я обязан, я вынужден, за вычетом кратких тайм-аутов, до конца своих дней размахивать кулаками. Как это произошло? Не знаю. Он бьёт, мне некогда думать. Но иногда он бьёт особенно сильно, словно взрывая на дне моих глаз фотографический магний, и тогда, в такой вспышке — мгновенной, по-нездешнему белой и страшной этой неземной белизной — я отчётливо вижу, что, еще до того, как мое участие в поединке было спланировано и утверждено, я, оступившись, камнем рухнул в чужое пространство. Да: оступившись, я выпал из прежнего мира — вот так же, как одинокий прохожий ночью, во тьме, вдруг проваливается в незакрытый люк. Возможно, даже не успев ужаснуться.
В этом чужом, случайном пространстве, куда я попал по какому-то глупому, роковому, преступному недосмотру или, что одно и то же, в силу несчастного случая, я обречён до конца своих дней размахивать кулаками. Потому что именно так предписано проявлять себя механизмам чужого пространства, в частности, правилам ринга. И мне абсолютно ясно, что делаю я это не для защиты, не для нападения и, тем более, не для какого-то выигрыша. Я делаю это, потому что механизмы осуществления чужих правил, невидимые, неслышные, непостижимые, сами собой, бесперебойно, приводят в движение мои, сжатые ими же в кулаки, руки. В рамках этих правил у моих рук и у меня самого нет и не может быть других применений. Он бьёт. Его движения, возможно, управляются теми же механизмами. Какой с него спрос? Может, он тоже чужой на ринге. А может, как раз нет. Какая разница? Он бьёт.
Бриллианту долженствует быть выставляемым в ювелирном магазине. В его надменной, бархатной, лучезарной витрине. Там он чего-то стоит. На рынке бриллиант идeт за трёху. Независимо от того, поддельный он или настоящий.
Моя жизнь продаётся на блошином рынке. Она ничего не стоит. Более того, я плачу за неe сам. А для меня она стоит иначе. По сути, за вещь, которая мне навязана, тягостна и абсолютно не нужна, надрываясь, выбиваясь из сил, я плачу непосильную цену.
Я устал. Возможно, со стороны это выглядит как-то иначе. Но я не уверен, что зрители действительно существуют. Я не всегда верю даже в того единственного зрителя, ради которого, может быть, всё это и затевалось. Я устал. Я не понимаю, почему, чего ради я должен, должен, обязан постоянно себя защищать. Нападать, защищаясь. Изображать хорошую форму. Имитировать атаку. Атаковать цель, ничего, в том числе цели, не видя. Атаковать, по сути, вслепую. Да, вслепую. Не только потому, что цель прячется. (Это, конечно, так.) Но, главным образом, потому, что я потерял еe раньше, чем она оказалась спрятанной. Я устал. Я смертельно устал. Я устал уставать.
