Ланарк: Жизнь в четырех книгах - [120]

В тот день после обеда, делая в кровати наброски, Toy услышал:

— Простите, вы художник?

— Нет. Я изучаю искусство.

— Извините. Меня сбила с толку ваша борода. Нельзя ли взглянуть на рисунок? Я люблю цветы.

Toy протянул ему тетрадь:

— Не ахти какой удачный. Чтобы довести его до ума, требуются время и материалы.

Священник поднес тетрадь к носу и, раз или два кивнув, стал листать предыдущие страницы. Toy обеспокоился, но не сильно. Священник обладал свойствами металла: отливающего слабым блеском, полезного, серого, забытого; выговор у него был такой, какой больше всего нравился Toy, — выговор лавочников, школьных учителей, работяг, интересующихся политикой и религией. Священник произнес:

— Цветы у вас красивые, по-настоящему красивые, но — не обижайтесь — прежние рисунки меня немного смутили. Конечно, я вижу, что они очень умны и современны.

— Это не рисунки — так, закорючки. Я был тогда не в форме.

— Сколько времени вы здесь пробыли?

— Полтора месяца.

— Полтора месяца? — с уважением повторил священник. — Долгий срок. Сам я надеюсь ограничиться несколькими днями. Хотят проделать кое-какие исследования и посмотреть на реакцию. Сердце, знаете ли, но ничего серьезного. А скажите, мне вот часто хотелось узнать, отчего человек становится художником. Благодаря врожденному таланту?

— Конечно. Врожденный талант есть у каждого. Все дети тянутся к карандашам и краскам.

— Но не у многих он сохраняется впоследствии. Я, например, ничего бы так не желал, как набросать интересный вид или портрет друга, но под страхом смертной казни не мог бы даже провести прямую линию.

— В наши дни человеку, занимающемуся подобным ремеслом, непросто устроиться с работой, так что от родителей или учителей поощрения не дождешься.

— А ваши родители вас поощряли?

— Нет. В детстве мне разрешалось рисовать, но все же родители хотели для меня обеспеченного будущего. Отец разрешил мне поступить в художественную школу, только когда услышал, что там я смогу устроиться на работу.

— Выходит, у вас точно был врожденный талант!

Toy ненадолго задумался.

— Есть люди, которые упорно над чем-нибудь работают не потому, что получают поощрение, — просто они не знают в жизни других радостей.

— Бог мой, как печально это слышать! Не скажете ли — исключительно чтобы сменить тему, — почему современная живопись так трудна для понимания?

— Поскольку мы в наши дни никому не нужны, приходится изобретать причины для занятия живописью. Искусство сейчас в загоне, допускаю. Но ладно, снимаются же хорошие фильмы. В киноиндустрию вкладывается столько денег, что среди работающих там есть и талантливые люди.

Священник заметил лукаво:

— Я думал, художники работают не ради денег. — Toy молчал. Тогда священник добавил: — Я думал, они корпят у себя на чердаке, пока не умрут с голоду или не сойдут с ума, а потом их работы кто-нибудь откроет и будет продавать за тысячи фунтов.

— Был некогда строительный бум, — оживился Toy. — В Северной Италии. Местные правители и банкиры из трех или четырех городков, размером примерно с Пейсли, стали вкладывать так много денег и забот в украшение общественных зданий, что за каких-нибудь сто лет взрастили половину из всех крупнейших живописцев Европы. Нет-нет, эти власть имущие вовсе не были альтруистами. Но они знали, что есть лишь один способ побеждать на выборах и оставаться популярными: нужно отдавать свои излишки ближним в виде красивых улиц, административных зданий, башен и соборов. И города эти обрели красоту и славу, и все с тех пор туда стремятся. Но в наше время власть имущие не живут больше среди людей, на них работающих. Избыток средств они вкладывают в научные исследования. Общественные здания имеют строго функциональный облик, города становятся все безобразней, лучшие картины выглядят как крик боли. Не удивительно! Те немногие, кто их покупает, относятся к ним как к алмазам или редким почтовым маркам — для них это не облагаемые налогом накопления.

Голос Toy зазвенел, и он поспешно отпил воды из стакана. Священник сказал:

— Не примите меня за коммуниста, но, думаю, в России…

— В России, — выкрикнул Toy, — правящий класс закоснел больше нашего, так что, если западному искусству дозволено быть истеричным, восточному разрешена только скука! Не удивительно! Мощное, чарующее, гармоничное искусство рождалось лишь в маленьких республиках — республиках, где народ и власть имущие встречались на общих собраниях и общих…

Он отчаянно закашлялся.

— Хорошо, хорошо, — успокоительно кивнул священник. — Мне теперь будет о чем подумать.

Он вновь взялся за книгу. Toy перевел взгляд на цветы, но очарование и свежесть успели из них испариться.

Следующим утром Toy сидел в кресле, а священник, сцепив руки на груди, лежал и глядел в потолок. Внезапно он заговорил:

— Я подумал, что вам, наверное, стоит побеседовать с Артуром Смейлом.

— Кто это?

— Наш секретарь церковного совета, молодой человек, очень предприимчивый, кладезь новейших идей. Будьте добры, откройте ящик в моем шкафчике. Мне запретили двигаться. Видите бумажник? Возьмите его и откройте: там вы найдете фотографии. Нет, эту положите обратно, это моя сестра. А я хочу, чтобы вы поглядели на мою церковь.