Ламьель - [47]

Два раза она писала своим родным письма, которые герцог приказывал сдать на почту в Орлеане. Эти письма могли подтвердить басню о наследстве, которую она посоветовала им распустить в деревне на следующий день после ее отъезда.

Ламьель провела в Руане месяц, неимоверно скучая. Герцог дошел до того, что стал испытывать к ней настоящую страсть, отчего сделался для нее еще более невыносимым. В своем сердце Ламьель читала лишь безграничную скуку. Впрочем, она еще не отдавала себе полного отчета в ее причинах, хотя и заставляла Фэдора читать ей по четыре часа в день, отчего у бедного юноши даже уставала грудь. Раза два или три она по легкомыслию чуть было не затеяла с ним разговора о том, почему ей так скучно, но вовремя спохватилась.

Большая затейница, Ламьель придумывала всевозможные способы убить время; однажды она заставила герцога учить ее геометрии. Это еще усилило его любовь. Занятия геометрией научили юного питомца Политехнической школы не удовлетворяться словами во всем том, что не касалось незыблемых прав знати и тех выгод, которые она могла извлечь из духовенства. Даже не понимая, чем он обязан этой науке, Фэдор любил ее до безумия; он был восхищен легкостью, с какою Ламьель усвоила ее основы.

Благодаря этим занятиям и непрестанным размышлениям Ламьель стала совсем непохожа на ту девушку, которая шесть недель до того покинула свою деревню. Она постепенно научилась находить название волновавшим ее мыслям. Она думала: «Девушка, убегающая от своих родных, поступает дурно, это вполне очевидно, так как ей всегда приходится скрывать то, что она делает; но почему же люди ведут себя дурно? Чтобы развлекаться, а между тем я умираю от скуки. Я вынуждена убеждать себя, чтобы найти в своей жизни хоть что-нибудь привлекательное. Вечером у меня театр; когда идет дождь, я езжу в карете; но зато мне постоянно приходится гулять вдоль Сены по той же аллее с высокими деревьями, которые я знаю наизусть. Герцог считает, что бродить по полям — недостаточно благородное занятие.

«За кого бы нас приняли?» — говорит он мне. — «За людей, которые находят в этом удовольствие». — А он еще утверждает — и притом с видом человека, который только и ждет, чтобы сказать мне что-нибудь наперекор, — что мои слова отдают вульгарностью и дурным тоном.

Он мне уже порядочно надоел через неделю после того, как Жан Бервиль объяснил мне за мои же собственные деньги, что такое любовь; но прожить два месяца вдвоем, боже ты мой! Да еще в этом прокопченном Руане, где я не знаю ни души!»

Вдруг Ламьель осенила блестящая мысль: «Когда я его вновь увидела, после того как должна была выносить любезности этих грубых коммивояжеров, корчивших из себя ловеласов, он мне показался вполне приемлемым; нужно прогнать его на три дня».

— Друг мой, — сказала она ему, — проведите-ка три или четыре дня с вашей матушкой; я ей обязана очень многим, и если она когда-нибудь узнает, что в беспорядочной жизни, которую вы ведете в Руане, виновата я, она сможет меня счесть неблагодарной, а это было бы мне очень неприятно.

Эта мысль о неблагодарности шокировала Фэдора и показалась ему проявлением дурного тона. Она предполагала своего рода равенство, и хотя он об этом никогда не задумывался, ему казалось на основании рассуждений, которым его научила геометрия, что племянница сельского регента должна испытывать всяческое уважение к даме, занимающей такое положение, как его мать, независимо от того, оказывали ли ей какие-либо благодеяния или нет, а потому смешно выискивать в этом случае какую-то благодарность. Кроме того, у него не было ни малейшего желания выслушивать нескончаемые проповеди; но так как Ламьель повторила свое приказание, ему пришлось покориться, и он поехал.

Ламьель была вне себя от радости, когда оказалась одна и избавилась от вечных любезностей и комплиментов молодого герцога. Она начала с того, что купила себе пару деревянных башмаков и подхватила под руку экономку хозяйки гостиницы.

— Погуляем по полям, душечка Марта, — сказала она ей, — убежим подальше от этого несносного руанского бульвара, черт бы его подрал!

Марта, глядя на то, как она бродит по полям, выбирая тропинки, а иной раз сбивается с них, останавливаясь, чтобы насладиться своим счастьем, спросила:

— Что, не идет?

— А кто?

— Да тот кавалер, которого вы ищете.

— Боже меня упаси от кавалеров! Свобода мне дороже всего. А разве у вас не было любовника?

— Был, — ответила Марта, понизив голос.

— Ну, и что вы об этом скажете?

— Это чудесная вещь.

— А для меня нет ничего скучнее. Все расхваливают мне эту любовь, словно она величайшее счастье; во всех комедиях только и видишь людей, говорящих о своей любви; в трагедиях из-за любви даже убивают друг друга; а мне бы хотелось, чтобы мой любовник был моим рабом, — я прогнала бы его через четверть часа.

Марта прямо окаменела от изумления.

— И это говорите вы, сударыня, когда у вас такой прелестный возлюбленный? Кто-то недавно уверял хозяйку, что он вас прекрасно знает и что господин Миоссан похитил вас у другого любовника, который давал вам тысячу франков в месяц.

— Держу пари, что этот «кто-то» был коммивояжером.