Ламьель - [32]

С того момента, как Отмар уверился в том, что его супруга не устроит ему сцены, ему сделалось очень стыдно за грубый тон, каким он говорил с герцогиней. Что касается его жены, то ее совершенно успокоила исключительная любезность знатной дамы, удостоившей лично проводить племянницу, и она без труда разрешила Ламьель сейчас же идти в башню к своей покровительнице, а сама оделась и стала готовить чай. Эти почтенные люди решили, что лучше не являться к герцогине на поклон; муж отнес чай в комнату второго этажа, спросил, какие у герцогини будут распоряжения, и удалился, раскланиваясь самым церемонным образом.

Дамы долго еще смеялись по поводу пережитых ими страхов и спокойно уснули, после того как еще с полчаса вслушивались в глубокое молчание, царившее в деревне. На следующий день герцогиня проснулась лишь в девять часов; уже через минуту ее сын Фэдор был в ее объятиях. Это было 28 июля 1830 года. Фэдор приехал в семь часов и не пожелал будить мать. Он был очень расстроен. «Если беспорядки продолжатся, — думал он, — мои товарищи сочтут, что я дезертир; нужно будет обнять матушку, а потом добиться от нее, чтобы она меня отпустила в Париж».

На Ламьель этот затянутый в мундир юноша, проявлявший столько беспокойства, произвел довольно жалкое впечатление; о силе и даже мужестве тут не могло быть и речи: Фэдор был длинный и тонкий, лицо у него было очень милое, но безумная боязнь прослыть дезертиром лишала его в этот момент всякого выражения решимости, и Ламьель нашла, что он очень похож на свое изображение. «Да, — подумала она, — это именно то незначительное существо, на портрет которого в спальне герцогини смотрят только ради его красивой рамы». Со своей стороны, в минуты передышки, которые оставляли ему приступы душевных терзаний, Фэдор говорил себе: «Так вот она, эта молоденькая крестьянка, которая своей нормандской хитростью и тонко рассчитанной услужливостью сумела добиться благосклонности моей матери и — что гораздо труднее — сумела ее сохранить». Все, что окружало Фэдора, — кухня, где он ее увидел, ее дядя и тетка, еще не оправившаяся от огорчения, что чуть было не осушила источник мелких подарков, которыми осыпала ее герцогиня, — было хорошо знакомо Ламьель и наводило на нее тоску; поэтому все ее внимание невольно сосредоточилось на стройном и бледном молодом военном, у которого был такой недовольный вид. Так состоялась эта встреча, мысль о которой внушала безграничный ужас доктору Санфену. Госпожа Отмар ежеминутно подходила к своей племяннице и говорила ей шепотом:

— Да будь же любезной хозяйкой. Ты ведь такая умница! Поговори с этим молодым герцогом, а то он подумает, что мы неотесанные крестьяне.

Все это и многое в том же роде произносилось вполголоса, но так, что Фэдор прекрасно все слышал. Ламьель тщетно пыталась внушить своей тетке, что молодому путешественнику будет гораздо приятнее, если ему предоставят полную свободу. Хлопотливые уговоры госпожи Отмар не ускользнули от Фэдора, и вся его досада — а он был очень не в духе — сосредоточилась на господине и госпоже Отмар. Впрочем, через некоторое время он вынужден был заметить, что у Ламьель прелестные волосы и что она была бы прехорошенькой, если бы не загорела на деревенском воздухе. Затем ему пришлось сделать открытие, что в ней не было ни фальши, ни слащавого жеманства мелкой деревенской интриганки. Госпожа Отмар каждые четверть часа поднималась в башню, чтобы послушать за дверью, не проснулась ли герцогиня. Во время ее отсутствия Фэдор оставался наедине с Ламьель; инстинкт молодости победил в нем наконец тревогу прослыть дезертиром, и он стал очень внимательно присматриваться к Ламьель; она же, со своей стороны, уступая любопытству, принялась с ним оживленно разговаривать. Как раз в один из таких моментов в кухню, где происходила эта первая встреча, вошел доктор Санфен. Вид у него достоин был кисти художника: с разинутым ртом и широко раскрытыми глазами он замер в позе человека, собирающегося шагнуть. «Надо прямо сказать, что этот горбун исключительно безобразен, — подумал Фэдор. — Но уверяют, что от этой малоприятной личности и от этой столь своеобразной девочки зависят все поступки моей матери. Постараемся быть с ними полюбезней; может быть, им удастся повлиять на мать, чтобы она отпустила меня в Париж». Остановившись на этом решении, молодой герцог вступил в самый оживленный разговор с сельским врачом. Начал он с весьма точного описания первых беспорядков, происшедших в полдень 26-го числа в саду Пале-Рояля рядом с кафе Ламблена[28]. Двое воспитанников Политехнической школы, находившихся в этом кафе в момент, когда читались вслух знаменитые ордонансы, побежали в Политехническую школу и весьма точно пересказали собравшимся во дворе товарищам все то, чему были свидетелями. Доктор слушал с волнением, очень заметно отражавшимся на его подвижных чертах; без сомнения, он был в восторге от всех неприятностей, которые могли постигнуть Бурбонов. Надменные выходки знати и духовенства должны были особенно живо восприниматься человеком, который считал себя, по природе своей, божеством. Его воображение сладострастно рисовало себе унижения, которые должен будет претерпеть дом Бурбонов, уже целый век охранявший сильных от слабых. «Не эти ли люди, — говорил себе Санфен, — назвали чернью сословие, из которого я вышел? Для них всякий человек с умом уже тем самым подозрителен; так что, если это начало восстания будет иметь сколько-нибудь серьезные последствия и у смешных парижан хватит смелости проявить смелость, старому Карлу X, возможно, придется отречься от престола, и чернь, к которой я принадлежу, поднимется на ступень выше. Мы станем тогда уважаемой буржуазией, которую двор вынужден будет чем-то подкупать». Потом внезапно Санфен вспомнил о том, что он наладил прекрасные отношения с Конгрегацией. «Мне не сегодня-завтра достанется место, — подумал он, — если только я вздумаю о нем похлопотать. Я уверен, что все окрестные замки пожертвовали бы от пятидесяти до ста луидоров, в зависимости от их скупости, ради того только, чтобы меня вздернули, но в ожидании этого приятного момента я не вижу, кого, кроме меня, они могли бы использовать в качестве посредника между ними и народом. Я играю на их страхах так же, как Ламьель играет на фортепьяно. Я могу усиливать и ослаблять их тревогу почти по собственному желанию. Если они одержат очень крупные победы, самые оголтелые из них, те, кто образует