Ламьель - [17]
— Вас приглашали сюда, сударь, — воскликнула в гневе герцогиня, — не для того, чтобы вмешиваться в порядки моего дома, а для того, чтобы попытаться, если вы на это способны, вылечить этого ребенка.
— Примите уверения в моем глубочайшем почтении, — воскликнул доктор с сардоническим выражением, — и прикажите позвать господина кюре. Время мое принадлежит тем больным, вылечить которых не препятствуют окружающие.
Доктор вышел, не желая слушать г-жу Ансельм, которую герцогиня послала за ним вдогонку. Он не мог опомниться от радости, что насулил столько бед такой знатной даме, обладавшей к тому же еще столь прекрасной фигурой.
— Какая грубость! Какое забвение всех приличий! — восклицала герцогиня вне себя от гнева. — Как будто этому грубияну не оплатили бы второго получаса, который он уделил бы нашей бедной крошке! Пошлите за Дюсайаром.
Кюре явился немедленно. Его речи не могли отличаться той же определенностью, что речи Санфена. По правилам своей профессии, приучившей его говорить с глупцами и не допускать никаких проявлений критики, он для начала разразился ответом, занявшим добрых пять минут. Эта столь многословно выраженная мысль испугала бы читателя, но понравилась герцогине, которая узнала в ней обычный тон кюре. Он полностью разделил ее возмущение недостойным поведением этого человека, которого всюду в других местах он называл своим уважаемым другом. Наконец, в результате визита, сделанного, чтобы утешить герцогиню, и продолжавшегося не меньше чем час и три четверти, она решила послать нарочного за парижским доктором.
Главным возражением против этой меры было то, что в доме Миоссанов никогда еще не вызывали парижского доктора для людей.
— Я мог бы подсказать вам, герцогиня, очень простой выход. Вы должны вызвать доктора для себя, так как все эти волнения, к нашему прискорбию, действительно отразились на вашем здоровье.
— Мои служанки отлично поймут, — отвечала герцогиня тоном древней римлянки, — что парижский доктор вызван для Ламьель, а не для меня.
Доктор, за которым послали нарочного, заставил себя прождать двое суток, но все же наконец изволил явиться. Господин Дюшато мог бы показаться провинциальным ловеласом. Это был еще молодой человек, очень элегантный; он много говорил и блистал остроумием, но в его манере держать себя и в его тоне было столько невыразимой вульгарности, что он привел в ужас даже горничных герцогини. К тому же сами горничные заметили, что, увлекшись бесконечной болтовней, он уделил осмотру больной только шесть минут. Когда ему захотели перечислить симптомы ее заболевания, он заявил, что это излишне, и прописал какое-то совершенно пустячное лечение. Через трое суток он уехал обратно в Париж, — и у герцогини стало легче на душе. Вызывали врача из Мортена, но он был в переписке с одной из горничных и объявил себя больным, чтобы не играть роли человека, которого приглашают на худой конец. Затем выписали врача из Руана, некоего г-на Дервиля, который, в отличие от своего парижского коллеги, имел мрачный вид и не говорил ни слова. Вступать в объяснения с г-жой де Миоссан он не пожелал, но сказал кюре, что бедняжка не протянет и шести месяцев. Это было жестоким приговором для герцогини: она лишалась единственного развлечения, которое у нее оставалось; ее увлечение Ламьель достигло высшей силы; она пришла в отчаяние и часто повторяла, что дала бы сто тысяч франков за спасение девушки. Как-то раз ее услышал замковый кучер и сказал ей с грубой откровенностью эльзасца:
— Так позовите же снова Санфена.
Эти слова сломали лед. Два дня спустя герцогиня грустно возвращалась с мессы в своей карете. Проезжая по главной улице Карвиля, она издали увидела горбатого доктора и невольно его окликнула. Ему пришла в голову новая злая выходка, почему он и поспешил ей навстречу с самым открытым выражением лица. Он сел в карету и, прибыв в замок, заявил, что больная ужасно изменилась; он прописал ей средства, которые должны были еще усилить симптомы ее болезни. Эта жульническая уловка ему удалась, и он был в восторге. Захворала даже сама герцогиня, и так как, несмотря на видимость самого ужасного эгоизма, причину которого надо было искать в одном ее высокомерии, душа у нее была добрая, она горько упрекала себя за то, что не разрешила перевезти Ламьель к ее родственникам. Этот переезд наконец был осуществлен, и горбатый врач сказал себе: «Лекарством буду я сам». Он задался целью развлечь свою молоденькую пациентку и представить ей жизнь в розовом свете. Он применил не один десяток средств; например, подписался на «Gazette des Tribunaux»[17], которую Ламьель стала читать по утрам. Преступления ее занимали, ее трогала твердость духа, проявленная некоторыми злодеями. Меньше чем через две недели крайняя бледность Ламьель стала как будто исчезать. Это однажды заметила и сама герцогиня.
— Ну что, сударыня? — надменно воскликнул Санфен. — Неужели нужно вызывать из Парижа врачей, когда по соседству имеется такой доктор, как Санфен? Кюре, может быть, и умен, но когда ум омрачен завистью, согласитесь, что он как две капли воды похож на глупость. Санфен видит правду всюду, но я должен признаться, что науки, которые я изучаю, чтобы совершенствоваться в своем искусстве, не позволяют мне тратить время попусту, и мне приходится иной раз говорить правду в слишком ясных и точных выражениях; а я знаю, что обитателей позолоченных гостиных бросает в дрожь, когда они слышат простую речь добродетельного человека, которому не нужно ни перед кем заискивать. Из эгоизма, для того только, чтобы не расставаться с горничной, которая вас забавляла, вы сначала не захотели позволить ей переехать к родным и этим поставили ее жизнь под угрозу. Не мне говорить вам, как судит о таких поступках религия. Если бы кюре Дюсайар имел достаточно мужества, чтобы исполнить свой долг по отношению к женщине вашего высокого положения, его суровые слова, возможно, оскорбили бы вас еще больше, чем мои. Но гибель души одной из его больных ему безразлична. Смерть духовная не так заметна, как смерть физическая. Его ремесло куда спокойнее моего. А что до лекарств вашего парижского болвана и руанского доктора, то они довели
