Лакуна - [149]

— Вон у того наверняка на носках часы[211]. Бьюсь об заклад. Иди попроси его приподнять штанину.

— Я не знаю, что это значит. Часы на носках.

— Это значит, — промурлыкал Томми, подавшись вперед, — что к антенне автомобиля, который он оставил камердинеру, прикреплен лисий хвост. Вот так вот. Ты не знаешь этих мальчиков из колледжей. А я их насквозь вижу. — На этот раз сливянка с содовой показалась Тому слишком легкой, и мы пили «Морской бриз», коктейль, состав которого он долго и путано объяснял бармену. В результате оказалось, что это джин с апельсиновым соком.

— Смотри, вон сидит парочка. Парижане. Парень с красоткой, оба расфуфыренные будьте-нате.

— Неужели. — Выучить сленг, на котором изъясняется Томми, невозможно. Я давно уже не пытаюсь.

— В Париже я любого американца узнаю в толпе. Пиф-паф! — Томми прищурился и сделал вид, будто стреляет из пистолета. — Французы ходят вот так, — тут он поднял плечи к ушам, — как будто им ледышку за воротник сунули. Англичане же шагают расправив плечи. «Подумаешь, лед за пазухой! Тоже мне, проблема!»

— А американцы?

Томми откинулся на стуле, расставил широко колени, заложил руки за голову в золотистых кудрях и произнес, растягивая гласные:

— Ну лед, и что? Я пью безо льда.

Мексиканец сказал бы: «Я притащил на спине кусок льда, порубил его мачете, но, кажется, неправильно». Томми поднял два пальца, чтобы нам принесли еще по стаканчику.

— Я больше не хочу, — возразил я. — Не оставляю наивной надежды, что вечером удастся еще поработать. Так что мне, пожалуйста, кока-колы.

Официант кивнул. Все официанты в ресторане были чернокожими, а гости — белыми. Как на оккупированной территории после прекращения огня, где соседствуют два враждебных племени: первое, в разноцветной одежде, раскованное и словоохотливое, беспечно развалилось на стульях, второе же молча стоит в накрахмаленных костюмах и белых рубашках, воротнички которых впиваются в темную кожу. В Мексике за столом обычно сидели гости в рубашках с накрахмаленными воротничками, а слуги были одеты пестро.

Томми сообщил, что «Кока-Кола» продает пятьдесят миллионов бутылок в день.

— Ты что, Элмо Роупер?

— Такого количества жидкости хватит, чтобы спустить на воду линкор. В буквальном смысле. Ничего себе, да? Французская национальная ассамблея проголосовала за запрет кока-колы: теперь по всей стране ее нельзя ни продавать, ни покупать. Из-за чего весь сыр-бор?

— Может, им не нравится, когда колу льют на спину.

— Ты собираешься вернуться домой и вечерком поработать? — Глаза у него ясные и светлые, впрочем, как и кожа; кажется, будто она не поглощает, а излучает свет. На его сияние должны слетаться мотыльки и радостно гибнуть в огне.

— День я могу провести с тобой. Но книга почти дописана, и все мои мысли сейчас только о работе.

— Мешай дело с бездельем!

— Или окочуришься раньше времени, если верить моей стенографистке.

Том подался вперед, ущипнул меня за плечо и цокнул языком. Потом снова откинулся на спинку стула и бегло огляделся по сторонам, словно боксер на середине поединка.

— Что слышно от твоих барыг?

Я задумался.

— Сдаюсь.

— Насчет твоего фильма.

— Ах вот оно что. Не знаю. Никогда не знаешь, откуда в Голливуде ветер дует.

— Слушай, я могу его продать. Сделать твой фильм сенсацией сезона.

— Я-то думал, тебе хочется посмотреть на Роберта Тейлора. А теперь ты намерен его продавать?

— Дружище, ты меня не слушаешь. Я собираюсь заняться рекламой. На прошлой неделе ходил на собеседование в агентство.

— Я слушаю. Ты намерен рекламировать кандидатов в президенты. Знаешь, ты им нужен прямо сейчас. Всем четверым.

— Вот видишь! Четыре претендента — и ни одного победителя, как я погляжу. Избави нас боже от этого зануды Тома Дьюи с усами щеточкой.

— Едва ли это возможно. Газеты утверждают, что дело решено. Демократы раскололись на три фракции, и Дьюи осталось только дождаться, пока его утвердят в должности. Сегодня в передовице написали, что кабинету Трумэна лучше бы прямо сейчас уйти в отставку и не мешать.

— Не может быть. Дьюи и на республиканца-то не похож. Скорее, на продавца журналов.

— Ничего себе продавец. Даже не проводит предвыборную кампанию. «Прекрасная Америка» не тянет на политическую платформу. Наверно, не хочет опускаться до уровня Трумэна, чтобы не выглядеть неуверенно.

Томми закрыл лицо руками.

— Только не Том Дьюи с усами щеточкой! Пожалуйста! Не хочу в следующие четыре года видеть эту образину на всех фотографиях.

— Ты бы предпочел любовался на Строма Термонда?

— Фу, на этого слизняка!

Через веранду просеменила дородная дама в тесном бюстгальтере и эспадрильях. В Мексике, пожалуй, ее сочли бы в своем роде красавицей, но не в Америке. Томми с преувеличенным вниманием проводил ее глазами, как Чарли Чаплин в «Золотой лихорадке».

— Может, Скарлетт О’Хара не откажется поучаствовать в предвыборной кампании Строма, — предположил я. — А на свист диксикрата Ретта Батлера сбегутся все сторонники сегрегации.

Том поднял на меня широко распахнутые от удивления глаза:

— Да это же готовый образ кампании! У тебя талант! А в другую команду в роли главного зазывалы пригласим Генри Уоллеса, а за ним и либералы прискачут.