Дождь крепчает, и ветви двора, черно отражающиеся в стекле, гнутся под его холодным весом: свыкнуться с тем, что разогнанный до алмазного состояния мир до конца прогорел в звездном пламени, даже легче, чем предположить, из чего же он сделан теперь и сколько лет потребуется для того, чтобы вновь разогнать его на минуту-другую. Ты оглядываешься на деревья как на конвоиров и сам, не дожидаясь подсказок, соскальзываешь с балкона на землю и, недолго порывшись в опавшей листве, берешься за не имеющий никакой толщины хвостик магнитной ленты: выпрастываясь и напрягаясь, она объясняет тебе, куда нужно идти. Шутки ради ты тянешь ее на себя, обмотав вокруг пальца, но в ответ тебя дергает так, что ты падаешь навзничь и, когда встаешь на ноги, больше не хочешь шутить, а просто послушно идешь: все же ты возомнил о себе, оставаясь по-прежнему учеником, подмастерьем, которому стоит порою напомнить его место: ты напрашивался, ты был подчеркнуто неосторожен; ты готов, если необходимо, охранять круглосуточно склад этой самой пленки, столько лет, сколько скажут, не отвлекаясь на книги. Было бы опрометчиво, раз доверив тебе непоследние навыки, не допустить тебя до исправления: ты киваешь сам себе, все больше увязая в листве, но упрямо шагая куда ведет плоская черная нить. Открывающийся за дворами лес низковат и бесцветен, но зато занимает весь видимый вдруг горизонт, а нить, связывающая тебя с ним, висит теперь над промежутком из голого песка, как будто свезенного из тысяч поселков, подобных тому, что остался позади. Ты наклоняешься и проводишь пальцем по его зыбкой поверхности, не особенно зная зачем, и тебя снова валит и тащит, еще яростнее, чем впервые; бормоча оправдания, ты поспешно поднимаешься и тяжело бежишь в сторону леса.
