Лагуна Ностра - [76]

Что бы ни решил Борис, Игорь всегда с ним согласится. Он дал клятву, а потом поднялся к себе в надежде, что вспомнит, куда засунул тот бумажник.

Я люблю своих дядюшек. Я люблю своего брата. И во мне нет ни капли благородства корнелевской Химены, которая разрывалась между честью и любовью. Предать Игоря и выдать его комиссару? Предать Альвизе и промолчать? А ведь наше молчание, кроме всего прочего, обрекало невезучего Иогана Эрранте и дальше гнить в тюрьме.

Борис отклонил мои доводы, сочтя их неосновательными и заметив, что Иоган Эрранте и его невезучесть так же неотделимы друг от друга, как они с Игорем. Не станем же мы лишать его этой половины его «я» и — я подумала об этом? — расчленять неделимое трио Кампана из-за каких-то сомнений, пусть даже не менее острых, чем кухонный нож. Откровенно говоря, как сказала бы Илона Месснер, Борис никогда не обладал той преданностью и отвагой, которые продемонстрировал Игорь, зарезав Волси-Бёрнса. Сколько Борис ни пытался отыскать в себе храбрость, он находил только лень и трусость. Теперь о комиссаре. Разве тот, кто постоянно купается во лжи и преступлениях, кто обещает безнаказанность раскаявшимся убийцам, способен судить о виновности своего дядюшки? В антресоли нет никаких комиссаров. Есть только Альвизе, который первым посмеется над нашими уликами. Бездоказательные утверждения, будто Волси-Бёрнса убил Игорь, станут для него апогеем наших нелепых измышлений.

Я представила себе Игоря в тюрьме, представила его доброе круглое лицо, отданное на растерзание читателям «Гадзеттино»… Нет, лучше я донесу на саму себя, и не важно, предам я тем самым брата или нет. Я уже собиралась успокоить Бориса и заняться наконец вместе с ним реставрацией картины, как вдруг в замочной скважине повернулся ключ Альвизе — как ответ на уже решенный вопрос. Брат был в прекрасном настроении.

Не станем же мы нашими скучными «житейскими неурядицами» портить ему радость победы.

Рамиз наконец был вызволен из лап насилия, которому подвергался в Маламокко, сказал он, смеясь. Мальчика нашли в чистеньком рыбачьем домике на берегу Лагуны, где, развалившись с наушниками на голове перед гигантским телевизором, он объедался чипсами и терзал пульт дистанционного управления. Увидев его, комиссар почувствовал себя актером полицейского сериала, попавшим на съемки детской передачи. В этой крепости, где пленнику было уютнее, чем в швейцарской закрытой школе для детей эмиров и русских олигархов, в его распоряжении был целый склад технических игрушек, музыкальная студия и приятель-ровесник, белокурый мальчик с острова, матери которого платили деньги, чтобы она исполняла малейшие прихоти Рамиза. Изъясняясь на цветистом диалекте рыбаков Маламокко, няня обрушилась на полицейских, на этих говнюков, на этих мылоедок, которые явились, чтобы вырвать ангелочка из теплого гнездышка. До того как его арестовали, Микеле Корво из кожи лез вон ради своего маленького дожа, приезжал каждый день и возил его на мотоскафо ловить сердцевидок. Мало им, что они посадили в тюрьму этого святого человека, нет, им еще и мальчонку подавай, как будто он сделал что-то плохое. Рамиз тоже отбивался что было сил — как ангел-нелегал, которого пытаются легализовать к аду. Альвизе с тяжелым сердцем отвез его к больницу для положенного в таких случаях освидетельствования. Если нашему славному Игорю удастся убедить всех нас в том, что у него хватит материнской любви, чтобы принять на себя заботу о Рамизе, не задевай при этом нашего эгоизма, Альвизе подаст ходатайство о разрешении взять к себе в дом того, кого только что бросил в беспросветную тоску раскритикованных папой Корво социальных служб, в чем и сам горько раскаивался.

Все когда-нибудь кончается; детство, расследования, браки, семейная жизнь. Наше совместное проживание было всего лишь отступлением, временным откатом к детству с его школьным весельем, отклонением от взятого комиссаром курса на великие дела. Ему надоела эта дортуарная жизнь, он устал и возвращается к себе к бельэтаж, а Виви оставляет Игорю, который слишком привязался к младенцу, чтобы разлучать его с ним.

И тут земля разверзлась у нас под ногами. Вещи таковы, какими им должно быть, Игорь. Факты не плохи и не хороши, они такие, какие есть. И вот один из них. Врат оборачивается к пухленькой розовой фигурке дядюшки, застывшей у двери в обрамлении коричнево-красных лепных узоров. Вытянутый, как у «Мужчины с перчаткой», палец Игоря указывает на коричневый бумажник крокодиловой кожи, который он держит в другой руке. Мне вспоминается «Страдающий Христос» Верники[65], его рука, сжимающая колючий прут, которым он сейчас будет высечен. Мне вспоминается «Данил» Караваджо, его бледное тело, задумчивый взгляд, устремленный на голову гиганта Голиафа. Мне вспоминаются Олоферн, Иоанн Креститель, их умиротворенные лица, их окровавленные шеи. Я думаю об их убийцах, непринужденно позировавших Гвидо Рени, Жану Валантену, Батистелло Караччьоло, Артемизии Джентилески, Кристофано Аллори и Караваджо, Караваджо, Караваджо, прославленному Караваджо Бориса.

Я думаю о том, что живопись не в силах приукрасить реальность. Я думаю о том, что Альвизе верит только фактам и что сцена «Игорь с бумажником зарезанного Волси-Бёрнса» не могла родиться в воображении ни одного художника. Я думаю о том, что думать бессмысленно.