Ладья Харона - [7]

— Любопытно, — повторил заведующий. — Это нынче — как орден получить.

— Алло! Ты слышишь? Новость у меня! Новость! Нет, ты не волнуйся. Слушай как будто тебе все равно. А то обязательно что–нибудь уронишь или опрокинешь. Ведь я оторвал тебя от какого–то дела. Кормила Алису, да? Приготовилась? Представь — тебе начхать на… Нет, не разыгрываю. Действительно, потрясающая новость! Не тянуть кота за хвост? Это я нарочно так долго топчусь на месте, чтобы ты успокоилась. На днях получаю письмо. Откуда, думаешь? Из редакции. Предлагают приехать в издательство. Ну, сдал в магазин «Остров сокровищ» да «Князя Серебряного». Получил какую–то мелочь. Поехал. На Московском спрыгнул с автобуса — и на метро. Вылез у Гостиного. Это я по старой памяти так — названия все другие. Недавно даже на тупик Гидаспова наткнулся. Господи, какой скукой повеяло от стен… Чешу вдоль канала. Снег раскис. Слякоть. Газета под ногами валяется со стихами Кушнера. Гляжу. Боже мой, посвященные памяти… Как? Его уже нет? Вернули из ссылки, убедившись, что после их леченья он обречен? Ай да великий гуманист генсек Порча… Ну, поднимаюсь в Лениздате на пятый этаж. Кабинет 518. Ввалился. А там разговор с автором. Почем я знаю? Их тут… 430 человек. Не Стругацкий. Послонялся по коридору. Через минут пять заведующий кличет: «Товарищ Замышляев?» А там кроме него еще редактор. Вась Васевич. Деликатный на вид человек. Не Тот Белинский и говорит… Ну, кто еще, как не заведующий? Так вот — книгу мою о Содоме обещают в план поставить. В мае. На следующий год. Раньше Болванск отделится от Содомии, чем книга выйдет? Я тоже так думаю. Но все–таки… Сюжет? Действие происходит в библейском Содоме, в современной Содомии и в пакостном городишке возле нынешнего Питера, загаженном людскими и скотскими нечистотами, где далеко за полночь мимо моих судорожно всхлипывающих окон величественно катится несуразное многоголовое чудовище по имени Гы — Гы-Гы, возвращаясь с дискотеки, где день и ночь хрипят и хнычут гнусавые магнитофоны, будто мотают на кулак бесконечно длинную и тоскливо–зеленую соплю; где нищие пенсионеры никак не могут сообразить, куда улизнул из–под самого носа грезившийся им всю их идиотскую жизнь коммунизм; где люди средних лет — алкаши и жулики; молодежь — дебилы и наркоманы; дети спившихся выродков нюхают порошки, делающие их убогонький мозг и совсем пустым; где родители — нищие духом, и единственное наследство, которое они могут оставить своим недоразвитым отпрыскам, — свой гнусный опыт лизанья ответственных задниц. А власть с маниакальным остервенением ворует, ворует, ворует! И хочется атомной бомбой прихлопнуть это безобразие, туго спеленатое очередями в один потный, смердящий, матерщинный ком, то бишь в общество развитого социализма.

«Когда же он кончит? — с досадой подумал Ангел, свивающий небо. — Кому это интересно?»

Подумал так машинально, по привычке, ведь никто Замышляева слышать не мог. Да и Ангелу требовалось для этого сосредоточиться, то есть предпринять кое–какие усилия. Вообще он был распылен в земной атмосфере, но в нужный момент, когда этот тип в выцветшем до белизны пиджаке с оторванным рукавом внезапно покидал свою двухкомнатную пещеру и устремлялся на почту, не обращая ни на что внимания, Ангел успевал материализоваться. Безразлично во что — в дерево, в афишу, в сосульку над окном. Только не в человека. По нынешним временам — фантастика. Ну, хотя бы в телефонную будку, в которую Замышляев заскочит и будет захлебываться от неожиданной удачи: «Анатолий Иванович… Вась Васевич…»

Сосредоточиться — операция несложная, но на первых порах случались у него промашки. Как–то в сумерки возле сельского клуба где–то на Полесье заметил бегущего прямо к нему мальчишку и, недолго думая, материализовался в киномеханика. А пацан с ходу: «Дядь, а дядь, что — кина не будя?» И вдруг заорал дурным голосом: за плечом дяди прожекторным лучом вспыхнуло ангельское крыло! Совсем забыл о нем. И теперь, вспоминая о давней оплошности, Ангел смутился. И снова переключил сознание на Замышляева, звонившего в далекий Новозыбков.

— Рукопись вернули. Кое–что не устраивает. Придется доработать. Плетусь вдоль канала. Настроение паршивое. Думал — договор заключат. В Книжной лавке заказанные книги не выкуплены. Перед Софьей Михайловной стыдно. Когда еще тот девяносто восьмой. А жрать сегодня нечего. В Бюро пропаганды не дают выступлений. Боятся — ляпну лишнее. Иду и дурацкий стишок в голове крутится про чижика, который у Фонтанки водку пил… Гляжу — газету со стихотворением Кушнера топчут. Памяти академика. Как вам не стыдно, говорю, он умер, а вы продолжаете… Ладно, ну Порча на съезде рот затыкал. Известно, президентам закон не писан… Но вы–то, вы–то… Знаешь, я все вижу того человека в бежевом плаще возле нашего дома. Седые волосы. Очки. Он это был! Он! Кто же еще в этой Содомии не побоялся бы приблизиться ко мне? А я в упор не узнал, не заговорил, и вот… газету топчут!

«Бред, — вздохнул про себя Ангел, свивающий небо. — Никогда покойный не бывал в Троцке… Но из–за этого бреда я не могу завершить миссию, ради которой вынужден околачиваться здесь. Из–за этого одержимого Замышляева, мечтающего расквитаться с социализмом романом о Содоме, стертом с лица Земли за несколько тысячелетий до его рождения».