Ладья Харона - [2]
Замышляев прижимал локтем к боку ускользающую распухшую папку. В другой руке тащил осточертевшую пишущую машинку. Две руки были заняты. Так что он, как всегда, оказался беззащитным перед грозным миром… Будто крышку Сатана рванул — и полезла из мезозоя, из юрского периода биомасса… Особенно опасны кувалдоголовые, внешне напоминающие людей. Но только внешне. Они выжили его из Гробска, где у него был свой дом… Пускай не дом… Всего лишь шалаш на усадьбе Карповича. Когда все рухнуло, и шалаш — роскошь. Стояла в нем раскладушка, на которой можно было растянуться в полный рост. В изголовье сидел резиновый Зай Пискун. Он и сейчас с ним. Уши торчали из кармана рубашки. Так вот кувалдоголовые…
Послышался глухой стук, будто на реке забивали сваи… Замышляев заметался, ища укрытия. Опять прется какая–нибудь доисторическая скотина! Он замер как вкопанный за фанерным щитом, с которого улыбался генсек Порча у обширной карты Содомии. Буквы, танцующие на ней еньку–веньку, складывались в игривое слово «перестройка».
Земля заколыхалась под ногами, будто мимо протащили пятиэтажный дом. На том уровне, где должна была находиться крыша, узрел Замышляев громадную противную–препротивную змеиную голову с рыжими бакенбардами, как у главного редактора минского издательства «Гадюшник», затем детскую кроватку, болтающуюся на одном из хрящей, усыпавших спину чудовища. Сердце Замышляева зашлось: кроватка была такая, как у Алисы…
Внезапно динозавр обернулся — и улыбающийся генсек Порча исчез в его пасти. Глазки животного блаженно зажмурились в предвкушении удовольствия и вдруг выстрелили из орбит! Это случалось со всеми, пытавшимися переварить перестройку… На Замышляева чудовище и не поглядело, что его даже слегка уязвило. Он–то считал: по сравнению с генсеком Порчей что–то да значит. Уж не сама ли История прошествовала мимо, оказав предпочтение этому придурку?
Свалилось за горизонт кошмарное видение.
Замышляев оглянулся: так где же Питер?
Он брел по раскаленной пустыне. Газетная пилотка, свернутая из «Ленинградской правды», давно выгорела, была в рыжих подпалинах. Казалось: вот- вот задымится. Там и сям торчали какие–то одноногие пестрые птицы. Вблизи оказалось, что это зонтики. Он так устал от жары, что даже не удивился: откуда они среди песков? Но сообразил: это спасение. Он будет отдыхать под зонтиками и двигаться дальше. От зонтика к зонтику, глядишь, и до горизонта доберется, а там… На первом зонтике были нарисованы цветы. Они пахли. Он погрузился в сон. Зонтик сомкнулся, сжав спящую жертву. Распахнулись крылья, и зонтик полетел куда–то…
Спящий проснулся от ужаса. Взглянул вниз, и ему захотелось зажмурить глаза.
Под ним полыхал город. Вон Книжная лавка писателей. Ах, Софья Михайловна, извините. Выкуплю заказанные книги в другой раз…
А вдруг зонтик выпустит его?
Он потерял сознание.
Туман в глазах рассеялся. «Где это я?» — растерянно спросил он себя.
Он висел на Адмиралтейской игле. Одной рукой цеплялся за нее, другой — порывался дотянуться до кораблика, распустившего паруса на ее острие. Это ему никак не удавалось, и он снова и снова тянул руку вверх… чтобы о борт кораблика открыть бутылку шампанского. И правда, было бы кстати. Во рту пересохло… Но с другой стороны — положение его было не ахти. Пребывать всю жизнь в подвешенном состоянии — кому не надоест?
«И вечно меня занесет куда–нибудь», — подумал он с неудовольствием и посмотрел вбок, на Невский, бурливший глубоко внизу. Интересно, виден ли он оттуда? Вон у входа в редакцию журнала «Нева», в которой отвергли его автобиографический роман, остановился прохожий в морской форме и пялится в его сторону. Наверно, писатель Конецкий. Ему–то что? Его печатают…
Рука занемела. Особенно левая, держащая шампанское. Бутылка тянула вниз, как колодезная бадья, полная до краев. Уж не швырнуть ли ее Конецкому? Пей, чиф! А он будет висеть тут до посинения и завидовать: везет же людям…
С пронзительной жалостью к себе почувствовал: пальцы его, облепившие Адмиралтейскую иглу, разжимаются. «Нет, надо выбираться из этой истории, пока не поздно!» — забеспокоился Замышляев — и вернулся к действительности, но не нынешней, а позавчерашней.
Она была не лучшей. Сидели вокруг эти старые пердуны, вызванные внезапно воскресшим Лёхой Анчуткиным на совещание, и во все глаза таращились на него.
— Сезон грез, — безошибочно определил диагноз Лопаткин, главный специалист по общественным болезням.
— Так как мы люди цивилизованные… — начал смещенный со своего поста Порча.
— Необходимо принять жесткие меры! — с металлом в голосе закончил Каблук.
— Будьте свидетелями! — торжественно обвел присутствующих взглядом Бумазеенко.
Он задумался… Да, Замышляев снова задумался. Он был далеко… То ли в Риме, то ли в Древней Иудее, то ли захотелось распить бутылку воображаемого шампанского с Филоном Александрийским, оставив Конецкого в полном недоумении у входа в редакцию журнала «Нева».
Очнулся в любимом месте: у сфинксов напротив Академии художеств. Ему представилось: Ева сдает экзамены в институт Репина, а он крутит сфинксам хвосты, как называл это свое времяпрепровождение.