Ладожский лед - [16]

Было ее торжество, когда появился велосипедист.

Но стоп да стоп! Приехали? Нет, не приехали, а на блесну рыба попала — хорошая щука, большая щука, красавица прямо, больше локтя, да увесиста, да светла, золотится на солнышке. Попала щука — и померкла Валя. Щука-щука-щука! Рыба-рыбина, красавица о двух кило весом — увесиста. И все катера сгрудились, сомкнулись, сошлись: щу-у-ка. И Валя встала, и азарт напал на всех: щу-у-ка! Да хороша! Ушица! Жарить ее! Тушить с помидорами, с луком-сметаной. Да и не в том дело, чтобы съесть ее, а просто — пой-ма-ли, ура, попалась! Значит, улов будет.

Бесстрастие как рукой сняло. Все закинули свои удочки, блесны, спиннинги, и пошла потеха, радость да огорчение — ловля, великая ловитва.

Еще одна щука, щуренок-недомерок, еще окушки да ерши. Эх, судака бы хоть одного. Было, было в этих местах — ловила сама, своими руками на донки. Кинешь — и поймала судака, кинешь — и еще один. Было — давненько, правда, когда наш катер не сверкал своими лаками да всеми цветами радуги, а плыл с подвесным мотором да с брезентовым верхом, плыл тихо-скромно, уж очень скромно, да все на Ладогу приплыл и ткнулся в малиновый лес — лес из малины и земляники, из ландышей и черники. Встал носом в берег и тут, в глуши страшной, набрали полные корзины малины и земляники. Сколько ее было, поздней и сочной, пахучей и нежной. Сколько ее было, и рыбы тоже. Захотел ушицы — и вот она вам, хоть невелики окуни и ерши, а есть, хоть не очень много, а ушица, пожалуйста, готова. Больше лаврового листа и перца, лука и корешков, вот и ушица. И судаки жареные, и грибы, и брусника да черника. Лещи… Будто бы теперь их нет!

И взлетали удочки, спиннинги, будто ветки под ветром, а любовные страсти все улеглись, утихли совсем перед лицом азарта, великого азарта рыбной ловли. И Бобриков тут уже не Бобриков в чистом виде, а рыбак. Бобриков, рыбак и азартный человек, как переменили его. Сейчас он может даже жениться от азарта, может стать настоящим бойцом, даже пьяницей стать может, потому что страсти — они всюду страсти. Раз возникнув, они уже не кончаются, не иссякают бесследно, они должны воплотиться, хоть как-то воплотиться, во что-то вылиться.

И изливались страсти. Валентина уже не Валя со своими тетрадками, уже не украшение форштевня, она тоже рыбак. Ей попалась плотва, попалась одна, вторая, третья. Бывает такой клев удачливый и быстрый, как будто нарочно придуман для рыбаков, чтобы раззудить их, растормошить и зажечь своим огнем.

Ура, мы ловим! Нам попалась даже прекрасная лещиха с икрой, лещиха весом в килограмм. И все мы изменились совершенно, будто каждый, кто был собой, стал другим. Вот Иван Иванович выпустил из рук руль, который машинально полировал пальцами, и стал суматошно закидывать удочку. Все ловили, все радовались всякой рыбине — хоть махонькой, хоть большой, устали страшно, ловили до самой темноты, когда уже и поплавков не видно стало и луна показалась из-за веток, тогда утихли, угомонились, спать легли в катера, да у костра.

И поднялась луна.

* * *

Туман садится на озеро. Только холод и сырость утра, боязнь простуды охладит тебя, хотя кто скажет, что тебе страшно? Иной раз в тепле дома, духоте, жаре и работе чуешь сквознячок легонький: вот ноги мерзнут, вот сам весь ознобился, замерз — вот-вот он грипп, кашель непрестанный, подлый, вот совсем заболел, а тут, в холоде утра, промерзший в катере с ночи — холодно в катере спать, — и ничего, ничего в холодной воде, в тумане — тепло, жгуче, даже прекрасно. То замерз, то согрелся, то от жары совсем растаял, как снеговик.

* * *

А Валя, Бобриков и велосипедист идут себе по берегу в тумане, идут-бредут, проверяют донки. Нет судаков да лещей, нет совсем, только они не унывают. На них нашел ладожский лед, некое состояние особое, светлое, необыкновенное утишье, когда все прекрасно и ладно. Хотел бы увидеть нечто — замки, картины, утварь дорогую, вазы, мрамор и прочее, а поглядел на простое дерево, которое вдруг золотится на солнце, сосну плавную, текучую, змеиную, поглядел на озеро, попил воды из ключа и понял, что здесь все такое первозданное, не сохраненное, не возрожденное, а естественное, что вот тебе и Лад, Ладога. И этот туман, что рассеялся вдруг, растаял и исчез совсем, остался только у Вали на голове и плечах. Э, да это настоящий пуховый платок, тот, что называют оренбургским, невесомым. Поняла я, он из облака и тумана и соткан, он весь из искр, из радости светлой воды, из пуха одуванчика, только и всего. Он призрачный, невесомый. А Бобриков, этот цивильный Бобриков, этот поклонник всего искусственного (кроме искусства, ахти и искусства тоже в его броской, съедобной, сдобной, скоромной форме), вдруг надел на себя ватник, засаленный ватник велосипедиста, замурзанный ватник. Он щегольски накинул эту рыбацкую принадлежность, так непринужденно, так ловко накинул, будто это замшевый пиджак, будто это прекрасный смокинг, и он сейчас пойдет на прием к… ну, все равно к кому, все равно куда, а идет он в лес за грибами, за малиной и земляникой, за черникой и голубикой. Идет себе и идет, а велосипедист идет в роскошном свитере, красивом, длинном свитере. А Валя летит облаком, туманом в своем невесомом платочке из чистейшего пуха.