Ладожский лед - [15]

А Шаня жаловался: «Жадные какие, вечно миска пустая, вечно ходи и проси. Два раза в день кормят, и то не очень много дают. Я бы в три раза больше хотел, да вкуснее…» А уж я Шаню подкармливала, конечно потихоньку, подкидывала ему и булки, и молока, колбасы и мясца, коли случалось. Шаня и картошкой, и грибами не брезговал, не пропускал и ополоски от еды, даже салаты ел от азарта доесть то, что все ели, а ему не дали. Однажды Шаня и винца отведал — сунул нос в миску, куда слили из рюмок, и глотнул, но не понравилось ему — долго очень чихал и головой вертел. А рассказали мне, что он, Шаня, назван был Чангом, который видел сны и пил вместе с капитаном, был таким, как хозяин, но из нашего Чанга не вышел тот необыкновенный пес, в честь которого его назвали, из него должна была выйти добрая собака, а пока что вышел добрый щен, непослушный и суматошный.

И имя его быстро трансформировалось из Чанга в Шаньгу, а из Шаньги превратилось в Шаню.

Чудаки хозяева могли только мечтать о том, чтобы из Шани вышел добрый пес, на самом деле должен был быть пес-чудак, такой, как они сами. Не больше. Так и вышло — пес становился чудаком.

Однажды утром пропали и хозяин и Шаня. Исчезли оба-двое, как говорилось в деревне. Хозяйка спрашивала всех — не видали ли ее хозяина? И меня спрашивала, и тех, кто шел с рыбалки, с озера, из магазина. Даже спросила тех, кто шел со станции и из леса. Никто не видал хозяина. Никто не видал Шаню. Они проскользнули незаметно, хотя вся деревня имела обычай знать все и видеть всех, даже тех, кто старался скрываться от людских глаз. Но хозяину удалось то, что не удавалось, скажем, влюбленным или тем, кто тихо и смиренно тащил куда-то рыбу или сети, нес домой из столовой остатки, из магазина нечто, чего не было в магазине на прилавке.

Они скрылись, исчезли, делись куда-то.

— Не иначе как хозяин пошел Шаню учить искать корни да пни…

— Значит, вкус к своему рукоделию развивает.

— Да. Скоро заставит его и пилить, и строгать, А после и лаком покрывать да полировать.

— Вот будут шедевры! Никто никогда не видел.

— Да уж, разбогатеем.

И в самом деле пришли они из лесу оба довольные, счастливые. Шаня прямо улыбался во весь рот, и хозяин тоже, потому что притащили они оба (Шаня тоже нес палку) много сучков да палок — обструганных, необструганных, корявых и ровных — много.

Хозяин говорил:

— Ну, Шаник, молодец — сколько нес, помог мне.

Шаник и правда был молодцом. Уши прикладывал от удовольствия к голове, прижимал их, передними лапами перебирал на месте и выпрашивал ласки, подачки, поощрения. Получил их — печенье да кусок колбаски. Получил, но не утолил жажду.

— Уж я ему палку-другую даю понести — несет, бежит вперед, потом снова вернется да мне ее в ноги положит — и опять вперед. Я говорю: «Бери и неси как надо!» Не несет, танцует на месте, потом отстанет, кричу: «Неси!» — вернется и несет, опять положит и снова за мной. Столько я муки с ним получил, — вдруг вырвалось у хозяина невольно, и он оборвал себя.

* * *

У Бобрикова прекрасный катер, отличный катер, веселый, резвый, весь блестит. А наш катер — каракатер, еле тащится, но идет. У Бобрикова все в порядке: и мотор, и даже брызги особенно светлые, бусы — не брызги, хрустали чистые, а у нас нет брызг. Брызги — это прекрасно, это ход лодки, бег, быстрота, а наша каракатица — сзади.

И куда спешит Бобриков? Куда мчится? Летит, пыжится? Для чего ему первому быть? Вот у Ивана Ивановича старая лодочка, старая, да мореходная, вечная. Ее дед его, может, строил, да тут и оставил. Может, она и вечна, только спрашиваем его:

— Что, эта лодка по Ладоге ходила?

— Ходила. Только на смертушку кому охота ходить?

— На смертушку?

Молчит Иван Иванович.

А лодка вся будто литая, будто из одного куска дерева долблена, и так она идет себе, как уточка, пыхтит тихонько да идет. И вдруг перед всеми в веере брызг является еще одна казанка. Лодка велосипедиста. Верно, не его, а брата-свата-деда-дяди. Но есть, и он проходит возле нашего носа, обдавая нас брызгами и удалью.

Ей, мальчишки, лихо идете! Вы, родившиеся в лодке, выросшие здесь, на лодке. У вас и стать такая — морская. У вас рыбья чешуя вместо веснушек.

А верно, почему нет у них веснушек? Совсем розовая кожа и нос румяный. Смешные, ловкие в лодке и на воде. Одна беда — много труда рыбная ловля отнимает. Одна беда — бесшабашны очень и люты от этих рыбных страстей. Люты и бесшабашны, а рыбу готовы ловить в любую погоду, даже в снег. Будут мокрыми с ног до головы, будут совсем усталыми, а пойдут проверить перемет да тихо сетью порыбачить, лишь бы рыба была.

А на какой лодке идет Валя? На лодке Бобрикова? Нет. Ивана Ивановича? Нет. На лодке велосипедиста? Тоже нет… Да она на нашей лодке! Спряталась на носу, лежит там, за кабиной не видно, лежит и руку за борт опустила. В купальнике плывет. Загорает, да еще и спит. Так нужно. Она просто для того лежит, чтобы лодка лучше шла, но как так случилось, что она у нас, а не в лодке Бобрикова? Вся в брызгах, в пене летела бы вихрем, не спала.

А Бобриков нарочно идет тихо, чтобы нас не оставить. Он может очень легко обогнать, но, видно, не хочет нас из виду упустить, и Валентину хочет видеть. А она спит на носу и не обращает ни на кого внимания. Лежит Валентина на носу лодки, а все кругом резвятся.