Ладан и слёзы - [7]

— Сволочи проклятые, опять тут как тут!

Сволочи проклятые — это, конечно, немецкие самолеты, немцы. Я покосился на маму, которая лежала рядом со мной с закрытыми глазами, и я тоже зажмурил глаза, но тут же снова открыл. Я увидел совсем близко кромку папиных брюк, усеянную темными пятнами — от велосипедной цепи. И, затаив дыхание, несколько раз повторил про себя только что услышанное ругательство: «Сволочи проклятые, сволочи проклятые…»

Земля загудела. Папа что-то сказал, я не разобрал — что именно. Ужасающий грохот обрушился на нас со всех сторон — сверху и снизу, с воздуха и из-под земли. И где-то между небом и землей лежали мы — я, мама и папа, — недвижно, точно парализованные.

А надо всем этим неслись пронзительные женские вопли. Яркая вспышка молнии косою прошлась по глазам, земля надо мною вздыбилась, и я почувствовал, как меня подбросило кверху. Я громко звал маму и папу, хотя понимал, что вряд ли они меня сейчас услышат. Я лежал на боку, и в первую минуту мне показалось, что я ослеп, потому что ничегошеньки не видел, и довольно долго. В памяти еще звучал слабый отзвук одного-единственного слова: «Сволочи!» Потом до меня стали доходить и другие звуки, теперь уже реальные: жуткое завывание самолетов, хриплые голоса людей, которые разговаривали друг с другом как-то странно — словно в горле у них першило от песка, — детский плач и еще какие-то другие, с каждым мгновением множившиеся звуки, смысла которых я пока еще не осознавал.

И вдруг я снова стал видеть. Я попытался приподняться. Нестерпимо болела пятка. Казалось, на ноге повис тяжелый груз. Но сейчас меня больше мучило другое.

— Папа! — в ужасе закричал я. Он лежал почти рядом, совсем-совсем близко от меня. Лежал на спине и улыбался. Я глядел на него с удивлением. Он улыбался и широко открытыми глазами глядел на небо — на самолеты, на облака. Непонятно только, чему он улыбался. Я тихонько подполз к нему. «Папа, папочка, милый!» — мысленно звал я его… Он был мертв. И вовсе не смеялся. Рот его был разорван, вот и казалось, что он улыбается, но он был мертв. Из-под волос и из ушей текли струйки крови.

— Папа, папочка! — завопил я что было мочи.

В отчаянии я тряс его за руку, потом испугался: а что, если рука оторвется, ведь она не живая. Я заплакал громко, не сдерживая рыданий, не стыдясь своего плача.

Оглядевшись вокруг, я увидел чуть поодаль валявшуюся на земле туфлю. Мамину туфлю. Я стал звать маму, но она не откликалась. Земля дымилась, над нею клубился кислый темный туман. Мне вдруг снова почудился запах ладана. Я продолжал искать и звать маму, но ее нигде не было. Она словно унеслась вместе с туманом, испарилась, растворилась в этих черных клубах, и единственное, что от нее осталось — это туфля.

Всхлипывая, я бросился бежать. Я бежал напрямик, не замечая искореженной взрывами земли, не видя трупов. Миновав разорванную колючую проволоку ограждения, я попал на луг. Он был такой яркий, зеленый и, казалось, простирался до самого края земли. От этой пронзительной зелени больно резало глаза. Я упал ничком, лицом в траву. Перед глазами пестрели мелкие желтенькие, похожие на лютики, цветочки, но это были не лютики.

* * *

Белая юфрау смеялась. У нее была светлая-светлая кожа, но белой она казалась не только поэтому — на ней был белый жакет и белая косынка, и вся она была какая-то светлая, нежная, приветливая, похожая на сказочную фею, хотя в жизни феи нам не встречаются, лишь являются в чудесных снах по ночам.

Была ночь, а может, ночь еще не наступила, просто было совсем темно. Собственно говоря, белой фее полагалось исчезнуть с наступлением дня. Но она не исчезла. Она по-прежнему была рядом и продолжала жить при свете дня. Она кивала головой, смеялась и мне казалась сказочно прекрасной. Я лежал в кровати, на чистых простынях, от которых пахло так же, как от нашей домашней аптечки, если приоткрыть дверцу. Рядом стояли другие кровати — пустые. Дальше виднелась еще одна дверь, затем множество окон и небольшой зал, со стенами из нетесаных досок. Это был барак наподобие солдатского, здесь пахло просмоленным деревом, как пахнет от телеграфных столбов.

— Ты хорошо спал, — сказала мне белая юфрау, и видно было, что она от души рада, что я так хорошо спал.

Я с удивлением посмотрел на нее и ничего не ответил. Очевидно, ей хотелось поговорить со мной, я был бы тоже не прочь, но только разговаривала она со мной как-то странно, осторожно, словно хотела утаить от меня что-то, но ей это плохо удавалось. Да, несомненно, она пыталась что-то скрыть от меня, это я сразу почувствовал и оттого испытывал какую-то неловкость и волнение.

— Болит еще твоя ножка? — спросила она.

Моя ножка и в самом деле продолжала болеть, и я кивнул головой. Очень мне не нравится, когда говорят «ножка» вместо «нога». Белая юфрау сказала, что это скоро пройдет. Правда, не сказала, когда пройдет и почему.

Вскоре она ушла, и я вздохнул с облегчением. Осторожно вытащил из-под простыни больную ногу, ощупал ее. Она была до самого бедра замотана бинтом. Я вспомнил, что нога у меня болела еще до той внезапно опустившейся ночи, до той страшной темноты, о которой юфрау сказала, что мне все это приснилось. Но ведь я помнил, что именно тогда на моей ноге повис тяжелый груз. Я стал с трудом припоминать, как все было. До того, как меня ранило в ногу.