Ладан и слёзы - [16]

— До самой смерти? Я так сказала? Да нет же, нет, мы будем жить там, пока война не кончится. Ты меня не так понял. А когда война кончится, я стану монахиней. Ну что ты на меня так смотришь?.. Разве уйти в монастырь не прекрасно?

— Нет, — с сердцем сказал я.

Она повертела серебряную цепочку вокруг запястья и ничего не ответила. Вконец расстроенные, мы двинулись дальше, не произнося больше ни слова. Однако не успели мы сделать десяток шагов, как Вера обвила мою шею рукой, как уже сделала это однажды.

— Знаешь, я, может, еще передумаю, — утешила она меня.

Но я уже не мог избавиться от гнетущего предчувствия, что она никогда не передумает, и мне совсем расхотелось идти на побережье, чтобы строить в дюнах дом. Я заклинал: пусть война длится долго-долго, целую вечность, пока мы оба не состаримся, и тогда Вере волей-неволей придется отказаться от своего намерения. Все это время она будет со мной, и я буду ее любить. Ведь любить монахиню я не посмею, да и белое облачко этого не одобрит.

Я насупился и молчал. Мне хотелось кричать, а не улыбаться. Ну почему она тоже хочет уйти из моей жизни, правда, не так, как мама и папа, но все же уйти?.. «Почему, Вера, милая?» — мысленно обращался я к ней. Ведь она меня целовала! А если девочка целовалась с мальчиком, разве она может после этого уйти в монастырь?

Вскоре мы добрались до шоссе и влились в поток беженцев.

Глава 5

В середине дня — часов около двух, а может быть, чуть позднее — чья-то невидимая рука смела беженцев с дороги. Словно сдуло ветром опавшие листья. В один миг. Автомобили, тележки и велосипеды остались стоять на дороге, брошенные своими владельцами, а люди, все до одного, исчезли. Мы не знали, что все это значит, и, конечно, заволновались. И все же упорно продолжали шагать вперед, правда уже без прежней решительности.

— Как странно, — пробормотала Вера, беспокойно озираясь.

— Может, объявили воздушную тревогу? — предположил я.

Но и впереди, и позади нас было очень тихо. В стойлах ближней фермы мычала скотина и слышалось позвякивание цепей, напоминавшее скрежет танковых гусениц.

— И все-таки тут что-то не так, — сказала Вера. Но не успела она договорить, как мимо нас промчался велосипедист в темно-синей форме с блестящими пуговицами — деревенский полицейский.

— Смывайтесь отсюда поживее, ребята! — заорал он. — Быстрей. Немцы идут! — И понесся дальше, изо всех сил налегая на педали.

Мы молча уставились друг на друга.

— Немцы… — прошептал я.

И оба, не сговариваясь, огляделись по сторонам. На дороге, насколько хватал глаз, не было ни души. Вдалеке на обочине валялись велосипеды.

Вера направилась к ферме, потянув меня за собой. Спокойно разгуливавшие во дворе куры с громким кудахтаньем кинулись врассыпную. Я едва успел заметить на бегу навозную яму, большое тележное колесо, валявшееся посреди двора, и лужу жидкого куриного помета. Наконец мы влетели в полутемный амбар, где пахло сеном и свежим тесом. Я задыхался — не столько от бега, сколько от панического ужаса.

— Спрячемся в сене, — сказала Вера. — Здесь нас никто не найдет. — Она подтолкнула меня к лестнице, ведущий на чердак, я начал карабкаться по ступенькам, чувствуя, как хлипкая лестница прогибается подо мной.

— Быстрей, быстрей, — торопила меня Вера.

Она поднялась следом за мною, и мы оба глубоко зарылись в шуршащее сено.

Наконец мы тихо улеглись рядышком, и я стал смотреть в маленькое окошко под самой крышей, где паук свил свою паутину — замечательное плетение из тончайших, сверкающих на солнце нитей. Мне вспомнилась чердачная мансарда в ведьмином доме в Поперинге. Там тоже было такое же чердачное оконце — квадратный глазок, через который внешний мир украдкой проникает в темное убежище людей. Ни один человек не может быть уверен, что он абсолютно невидим для других.

В хлеву по соседству с амбаром какая-то скотина — скорее всего, корова — терлась спиной о деревянные перегородки и звякала цепью. Животные, как и люди, заранее чуют приближающуюся беду.

— Боишься? — прошептала мне на ухо Вера.

Конечно, я боялся, но мне не хотелось признаваться в этой слабости, и я ответил:

— Немного.

Опасаясь, как бы она не уловила дрожь в моем голосе, я сказал очень громко, громче, чем это требовалось, почти заорал. И сам испугался своего голоса.

Вера прижалась ко мне: очевидно, она была напугана не меньше, чем я, потому и прильнула ко мне, как бы ища защиты — точно мама в ту ночь, в Поперинге. Как же мне хотелось успокоить Веру! Но мое собственное сердце сжималось от страха, было сейчас, наверно, не больше горошины. Я никак не мог унять дрожь в коленях, а руки так и ходили ходуном. Кровь стучала в голове, поднималась все выше и выше, волнами перекатывалась по всему телу. Казалось, в голове у меня крутится волчок — крутится и гудит, точно динамо на папином велосипеде.

Мы лежали в душном пахучем сене, тесно прижавшись друг к другу, словно два птенца в мягком гнездышке. Судя по всему, кроме нас, здесь нет ни души. Куда же все подевались — фермер и его жена, работники и работницы? Где они сейчас? Неужели мы с Верой остались одни-одинешеньки на всем белом свете, настигнутые этой страшной грозой, разразившейся над землею? Пока я размышлял об этом, смутный гул, который слышался непрестанно, приблизился и перешел в оглушительный грохот — тяжелые грузовики проезжали по временному, деревянному, мосту, и плохо закрепленные доски угрожающе трещали под колесами. Грохот нарастал, стал оглушительным, казалось, от него содрогается земля, и эта дрожь передалась и стенам, и балкам над нашими головами. Из щелей на нас посыпалась древесная труха.