Лабиринты - [135]

На протяжении сотен и сотен тысячелетий – для мозга они все равно что секунда – обезьяна еле выживает, оказывается, в озерах кишат крокодилы, но однажды озера высыхают, и тут это существо выбирается на сушу, в саванну. Ноги у него окрепли, спина выпрямилась благодаря плаванию, и странное голое создание вполне способно к прямохождению. Встав на задние ноги, оно с любопытством оглядывает степь. Поначалу, обитая на деревьях, оно было вегетарианцем, собирателем плодов, потом, в озерах, кормилось рыбой и лягушками, теперь придется ему стать охотником. Но для этого оно плоховато приспособлено, мозг никогда еще не выдумывал чего-то более жалкого. Лишь из какого-то необъяснимого любопытства мозг не расстается с этим уродливым порождением своей мысли, этим слишком уж очевидным ляпсусом. Как бы то ни было: если у мозга вначале был страх, то у этого существа вначале был ужас. Во внешнем мире ему грозят несравнимо большие опасности, чем любому другому животному, и оно боится внешнего мира больше, чем любое другое животное. Однако, к своей великой досаде, мозг способен вчувствоваться в это существо, как ни в одно другое из всех своих вымышленных созданий. А упорство, с каким это существо борется за жизнь, восхищает мозг, вызывая желание измышлять его и далее.

Голое, лишенное шерсти, оно лезет поближе к огню, а приручив огонь и принеся огонь в пещеру, оно впервые преодолевает свой ужас – ведь в пещере оно снова обрело надежное убежище материнского лона, к тому же в пещере пылает, тлеет и снова разгорается огонь, от которого в испуге шарахаются хищные звери. Из этого защищенного места новое существо вновь и вновь выходит в окружающий мир, навстречу опасностям, но также и приключениям, потому что теперь, когда приручен огонь, ужас стал чем-то соблазнительным, заманчивым. Новое существо ходит не на охоту, а воевать – вначале использует камни, потом дубины, каменные топоры, копья, потом изобретает лук и стрелы; война оттачивает его мышление. Большие звери – это враги, не только хищники, но и буйволы, гигантские олени, мамонты. У войны свои правила – не гонись за косулей, если невдалеке затаился саблезубый тигр; наш воин пока слабее почти всех крупных животных, но сражение есть сражение, война не разбирает, потери несут обе стороны, как новые существа, так и звери. Наш воин, чей товарищ по орде пал, растоптанный буйволом, мстит за погибшего, убивает буйвола своим примитивным копьем, а убит ли буйвол-убийца или другой, роли не играет. Стадо буйволов воюет с ордой новых существ. Если наш воин считает, что, убив буйвола, он отомстил, то он уверен и в том, что буйвол, поддевший на рога кого-то из орды, отомстил за буйвола, которого проткнул копьем кто-то из новых существ, даже если чувство, с которым он убивает, еще нельзя назвать местью (мозгу она тоже еще неведома), это, скорей, вспышка ярости (мозг ее тоже чувствует): животное вызывает у него жадность, ужас, враждебность, ненависть. Все права у сильнейшего – такова единственная заповедь, самый сильный убивает слабого, если тот напал на сильного, открыто либо из засады, или посягнул на одну из его самок, а когда убивают сильнейшего, его место занимает слабый. Так убийство становится движущей силой эволюции. Сидя в пещере, существа настороженно следят друг за другом, заснуть и то опасно. Этому существу враждебна и природа, молния угрожает ему лично, бурные реки хотят уничтожить его лично, так же и камень, сорвавшийся с кручи. Это существо все воспринимает лично. Но тот, кто уверен, что вокруг лишь враги и враждебные высшие силы, живет в постоянном ужасе. Наше существо сумело преодолеть ужас, лишь противопоставив ужасу агрессию. Оно становится самым агрессивным хищным животным, потому что физически оно слабее всех животных. Но агрессивность оттачивает разум, формирует язык – пока это свист, предостерегающие или грозные крики, – вместе с языком развивает мышление, с мышлением – память, с памятью – ассоциации, а значит, и фантазию; и постепенно чувство собственного «я» превращается в понятие «я». А это уже первый шаг в направлении от животного: животные обладают сознанием, но свое «я» они только чувствуют. Они знают, что такое опасность, и умеют ее избегать. Они различают, что для них хорошо и что плохо, различают также живое и мертвое. Но для них нет ничего абстрактного, все конкретно: опасность для газели – лев, а газель для льва – пища. В их мире нет смерти, есть лишь конкретное мертвое животное. Причем животное вполне способно почувствовать, что какое-то другое животное перестало быть живым, – падаль не движется, не играет, ни в чем не участвует. Однако ни одно животное не способно иметь понятие смерти: понятия отсутствуют в конкретном мире животных. Когда у нового существа появилось понятие своего «я», оно поняло, что и другие в его орде тоже имеют свое «я». И не только они – животные, по его мнению, тоже. Более того, теперь все, что угодно, имеет свое лицо, свое «я», отличное от моего «я»: животное, дерево, вода, скала, молния, вся природа. А еще наш воин понимает, что неизбежно умрет, это его первое «научное открытие», первый осознанный логический вывод о собственном существовании, ведь признание своей смертности – это уже обобщение, перенесение в область логики, абстракции, мыслительный процесс. Чем проще вывод, тем значительней его воздействие. Открытие смертности производит изменения в сознании нового существа. Додумавшись до понятия смерти (между прочим, новое существо понятия не имеет о том, что такое «понятие»), оно тем самым исключает себя из мира фауны (хотя, конечно, понятия не имеет, что совершает логическую операцию исключения). И тут нашего воина покидает мужество, не изменявшее ему, когда он боролся с кем-то в своей орде, воевал с животными и сражался с природой. Ужас можно преодолеть хитростью или предосторожностью, но ужас смерти непреодолим ничем. Он поражает мощнейшим ударом. И возникает опасность, что новое существо из-за сделанного им самим открытия понесет поражение, снова превратится в животное, ретируется в породившее его материнское лоно.