Лабиринт (сборник) - [24]

Она знала Шагала и Малевича, но не знала, что приехала навсегда в эту убогую жаркую Палестину и умрёт в бездетном одиночестве, оставив нам пленительный сад из прошлого века… и свои загадочные картины на стенах старого особняка, где всегда полумрак и нет посетителей. Здесь все располагает к умиротворению, но его нет в жизни, в жизни все не так…

Сквозь чайный фарфор, сквозь акварели Анны увидим:

Взрыв чувств.

Фейерверк впечатлений.

Адреналин, создающий праздник.

Дразнящее слово «КАЗИНО»…

И не думайте, что я о серьёзном. Ведь у нас Игра?

* * *

Мы летели уже несколько часов из Европы домой, в Израиль. В жестокой болтанке нашего перелёта только самые невероятные истории способны были увести от нависшего воздушного кошмара, когда наш лайнер трясло и ломало в белой молочной пене облаков и только по лицам стюардов (красавицы-стюардессы этот рейс не обслуживали) я пыталась определить градус опасности, нависшей над всеми нами, соединёнными волей случая на несколько часов в этом тесном, замкнутом, металлическом пространстве.

Ещё при посадке я выделила её из толпы. И, конечно, мы оказались рядом в этом ночном перелёте. Ей было очень, очень много лет, на вид 80+. Но вы бы видели эту леди, опрокидывающую все геронтологические понятия и стереотипы! Такие не стареют. Просто удачно мумифицируются, как Клеопатра – на века.

Она была высокой и очень худой, с подвижным пергаментным лицом, хищным носом, и горящими тёмно-вишнёвыми глазами. Я почему-то вспомнила стихи Маяковского о глазах Лили Брик:

Круглые да карие,

Горячие до гари…

А мне всегда хотелось сказать: горящие, испепеляющие, всё сжигающие на своём пути. Я суеверно боюсь таких глаз.

Но вернёмся к ней. Я вам её представлю. И не удивляйтесь: её тоже зовут Лили. Мне кажется, что она из тех времён, Маяковского и Бриков, из круга Лили и Эльзы. В дурмане терпких французских духов из того забытого «русского» Парижа… подруга Анны Тихо, умершей так много лет назад.

«Но так долго не живут…» – сказали бы мои студенты.

А что известно им, молодым?

У неё были очень красивые тонкие запястья в звенящих дорогих браслетах. В длинных пальцах с кроваво-красным маникюром – тонкая сигарета и мерцающие изысканные сапфиры в ушах. Стрижка каре и волосы цвета блонд. Всё ужасно контрастно и загадочно – настоящая Пиковая дама.

Чёрный брючный костюм и безукоризненная ослепительно-белая блузка, чёрные туфли на тончайшей шпильке и чёрная сумочка от Gucci. Чёрная муаровая заколка в волосах, чёрная блестящая косынка вокруг трогательно-беспомощной старческой шеи. Странный чёрный шик.

Она потрясла меня своим умением быть женщиной, быть загадкой, быть не такой, как все. Уйти из толпы. И этот чёрный цвет одежды, и эта отрешённость…

Я обожаю чёрный цвет. Не в жизни, конечно, и не в палитре чувств, а только в композициях и натюрмортах, в атриумных пространствах костёлов, в звуках органа или в блюзах стиля ретро. Но не будем об этом. Мы о другом.

Лили, как и я, тоже живёт в Израиле и часто летает в Европу. И не к детям, не к внукам-правнукам… Нет-нет! И не по делам бизнеса: она ведь слишком стара. Просто Лили ИГРАЕТ. Не в театре, она не актриса. Лили играет в КАЗИНО.

Часто ее сопровождает сын. Ему 63 (до 120, как говорят в Израиле), но на этот раз он не смог. И Лили летит одна, что, конечно, не совсем комфортно.

Самолёт продолжало трясти. Привязанные ремнями безопасности, мы все покорно надеялись, шепча про себя слова молитв и выпрашивая у Бога скорую посадку. А моя соседка, расслабленно откинувшись на спинку кресла, спокойно и загадочно улыбаясь, вдруг, нечаянно и спонтанно, выплеснула на меня, свою случайную попутчицу, самое сокровенное и роковое, тайное и никогда не проговариваемое вслух.

* * *

Она родилась в Австрии, в еврейской семье польских эмигрантов. В 1936-м их выслали из-за отсутствия каких-то документов, потом они бежали в Западную Украину, а там их догнала война.

После того, как немцы увели всех из её семьи в гетто, она пряталась в подвале местного полицая, обшивая его жену, хуторскую девчонку-модницу, нарядами невиданной красоты. Всю оккупацию она провела в подвале. Была вся синей от авитаминоза и недостатка кислорода, но суждено было выжить. А всегда пьяный деревенский «Шиндлер» оказался праведником пред Богом и перед юной еврейской женщиной, судьба которой так близко, так страшно по касательной прошла мимо газовых камер Холокоста, где сгорели, растворились самые близкие и родные. Потом были лагерь в Сибири (ведь осталась жива, почему не погибла в гетто?), возвращение в послевоенную, растерзанную Польшу, остракизм обозлённых поляков и в 1947-м конечная остановка – Палестина.

Она путала немецкий и польский, украинский, русский… Сколько языков она успела узнать и все – чужие… Идиш она знала с детства, но было физически больно на нём говорить. Язык мамы и сестры, брата и отца, язык субботней трапезы дома, где так сладко пахло сдобными халами…

Stop! Она никогда не возвращается в прошлое. Это запретная тема. И как символ новой страницы в жизни стал гортанный, жаркий, экзотический и непохожий на другие языки – иврит. А потом всё сложилось, состоялось: муж – блестящий адвокат, университет, академические степени по западноевропейской живописи, удачная карьера, признание, достаток, вилла в северном Тель-Авиве. Дети, – чудесные, самые лучшие в мире дети… Увы, почти всё в прошлом.