Лабиринт Два: Остается одно: Произвол - [106]

Ученые мира

Рвение, с которым Белый отдался доктринам Штейнера, оставило глубокий отпечаток на «Петербурге», однако сама по себе антропософия не объясняет романа. Причиной этому служит пожизненная привычка Белого изборочно приспосабливать все новые идеи, с которыми он сталкивался, с тем, чем он уже обладал, даже если это вело к разрушению цельности новой системы веры. Даже в «Котике Летаеве», наиболее ортодоксальном антропософском произведении Белого, мучительный опыт героя больше связан с авторским прошлым, чем с верным отражением учения Штейнера.

А.Белый

Возвращаюсь в десять раз более русским; пятимесячное отношение с европейцами, с этими ходячими палачами жизни, обозлило меня очень: мы, слава Богу, русские — не Европа; надо свое неевропейство высоко держать.

Ученые мира

Необычность концепции автора «Петербурга», отличающегося в этом смысле от многих философов культуры XX века, состоит в том, что принципы его мировоззрения прочно основаны на метафизических ценностях. Поскольку Белый основывает свою теорию символизма на эзотерических доктринах, не находящихся в главном русле современной западной культуры, его литературное творчество кажется темным и даже несколько эксцентричным читателю, который, как правило, незнаком с эзотерической частью западной интеллектуальной традиции. Таким образом, затемненный стиль Белого оказывается результатом не сознательной, ревнивой попытки утаить гнозис от непосвященного профана, но самой природой оккультного откровения. В этом смысле творчество Белого «самозащитно»; оно не может быть исчерпывающе понято читателем, который не готов предпринять известную интеллектуальную подготовку и открыть свое сознание алогичному, интуитивному, ассоциативному (то есть «символическому») способу мышления.

А.Белый

Европейский пуп мира вовсе не в Гёте, Ницше и других светочах культуры: до них европейцу дела нет. Гёте и Ницше переживаются в России; они — наши, потому что мы, русские, единственные из европейцев, кто ищет, страдает, мучается; на Западе благополучно здоровеют.

Ученые мира

Автор-творец, обращаясь к небольшой, но мыслящей аудитории, требует от этой аудитории, чтобы она привнесла некую часть своего опыта (а также значительную часть детективной страсти) в чтение и перечитывание его творчества. Белый не является «соболезнующим» автором: он никогда не оскорбляет читателя объяснением очевидного.

Федор Гладков

Не работаю — озяб душой.

Ученые мира

Это новое отношение к читателю, развивающее отдельные интонации «Вечеров на хуторе близ Диканьки», противостоит прежде всего просветительской модели «учитель — ученик», которая вытекает из формулы «литература — учебник жизни». Оно противостоит также любой модели, обращенной ко всем, именно потому, что предполагает отбор читателей на основе «языкового заговорщичества».

Федор Гладков

В литературе — перемены: Тройский хотя и остается до съезда председателем Оргкомитета, но — de facto не у дел. Во главе стал Фадеев со своей группой.

А.Белый

Я был радостно взволнован вашим Письмом; но эта радость, радость отклика (совестия: «сердце сердцу весть подает», «вы — письмо, написанное в сердцах», апостол Павел) тут же стала переходить в горечь от мысли, что волнение отклика, мгновенно вспыхнувшее, ищет слов, взывает к бумаге; покатится по железной дороге и т. д.; пройдут дни… Я по природе косноязычен. Мне слова, как коктебельские камушки: надо их долго ловить, долго складывать, чтобы целое их отразило переживание, лейтмотив которого внятен; а чисто композиторского умения превратить его в звук — нет: слова отняты; все эти недели переживаю себя бездарным, немым; косноязычие — основная мука моя; лишь шестнадцати лет овладел я языком; никому, верно, не давалась способность к речи с таким трудом. Слово всегда во мне трудно нудится; с детства я был напуган пустотой обиходных слов; и оттого: до шестнадцати лет все слова были отняты у меня; я волил больших слов; их — не было; нет и поныне.

Ученые мира

Не останавливаясь на очевидной тематической связи «Петербурга» с «Бесами», отметим, что нынешняя стадия изучения поэтики «Петербурга» позволяет нам поставить вопросы, касающиеся глубинного родства главного творения Белого с этим «отклоняющимся от нормы» детищем романной техники позднего Достоевского, родства, которое проявляется прежде всего на уровне повествования в структуре и фактуре его. В структуре повествования открытием Достоевского, подготовившим «модернистскую революцию» XX века, нам представляется немаркированное колебание дистанции между уровнями автора, повествователя и персонажей. Эту технику символистский роман, прежде всего в лице Белого и Сологуба, разовьет в высоко эстетизированную игру приемом смены повествовательных масок, благодаря чему и совершится принципиально новое явление — обнажение проблематики субъекта текста. Игра смены повествовательных масок, столь характерная для «Петербурга», выносит к порогу сознания читателя факт сделанности литературного произведения и статус автора в нем, а постоянная конфронтация плоскости повествователя с плоскостью героев (и с плоскостью читателя) заставляет читателя — буквально гоняемого по системе этих уровней, иногда в рамках одного абзаца — предельно ощутить швы конструкции.