Лабиринт для Минотавра - [38]

7. Наблюдатель

Пока тело под направляющими ударами клайменолей совершало весьма энергозатратные действия по перемещению Брута в морозильник, больше похожий на биологический анклав, в каких проводились опыты по генетической гибридизации, Ариадна пыталась размышлять: сделала бы она то же самое, если бы никаких клайменолей не существовало? Исключительно по собственному почину? И если бы данная моральная дилемма имела положительное решение, то стоило раскаиваться за содеянное?

– На всякого Телониуса найдется свой Огневик, – вспомнились Ариадне слова Брута. Похоже, на Брута тоже найдется своя Ариадна.

Брут-Фесей оказался отвратительным типом, но как ткач восстания Ариадна должна сохранять профессиональное хладнокровие и, самое главное, объективность. Так и не придя к окончательному решению, Ариадна переключилась на более насущные дела – уместить громоздкую тушу в узкий морозильник, ради чего пришлось заползти внутрь, погрузиться в обжигающий мороз и, упираясь руками и ногами, затянуть за собой Брута. Не находись она под управлением клайменолей, которым холод не досаждал, вряд ли справилась с задачей, выскочила бы из ледяного чрева и убежала без оглядки на окоченевшее тело Брута. Когда дверь холодильника захлопнулась, щелкнул замок и мигнула лампочка, отмечая переход в режим консервации, Ариадна, ведомая клайменолями, побрела обратно в каюту, и еще долго стояла под горячими струями, смывая старую кожу и ощущая, как цепкие когти холода неохотно отпускают ее.

Наверное, именно тогда она перестала считать себя лицом, а точнее – телом, облеченным представлять интересы группы лиц, ходатайствующих о реализации права идти наперекор установленным правилам, то есть жаждущих восстать против демиурга Телониуса, говоря без обиняков. Ариадна сложила полномочия ткача восстания, оставшись всего лишь последней жительницей Лапуты, о чем неизменно сообщала единица на счетчике живых душ, пребывающих на небесном острове.

Робот-нож по-прежнему сопровождал ее, изрекая все более безумные и несвязные сентенции. Его слабый позитронный мозг не выдерживает нагрузки, которую на него взвалили. Он бормотал о червоточинах, о ликах, возникающих в облаках, неотрывно следящих за ним даже сквозь оболочку Лапуты, о каких-то смерть-цивилизациях, передающих эстафету благовести от сверхновой к сверхновой, речитативом повторял рецепты приготовления хлореллы, коих помнил неисчислимое количество, но, судя по ингредиентам и способам обработки, вряд ли они могли оказаться съедобными. Его следовало деактивировать или вернуть на кухню, но Ариадна остро переживала одиночество, и даже робот-нож казался пригодным суррогатным собеседником. Хотя его безумие оказалось заразительным. Несколько раз ей случалось, стоя у обзорного иллюминатора, наблюдать, как несущиеся в стремнине суперротации облака складываются в лицо, причем под воздействием ветра оно словно оживало, шевелило губами, и Ариадне чудилось, будто разбирает обрывки слов и фраз. Четыре раза ей показалось, как облачный лик произнес «Телониус», в другой раз – «смерть», но вряд ли это было чем-то большим, нежели игрой иссохшего воображения.

Что до происходящего на поверхности Венеры, то вполне ожидаемо и там на смену порядку возвращалась первозданная стихия. Ариадна наблюдала, как вокруг фабрик возникали Красные кольца, и установленные поблизости камеры либо беспилотники бесстрастно передавали печальные картины. Даже в ее сердце рождалось тоскливое чувство утраты – белоснежные дырчатые кубы покрывались отвратными пятнами, будто пораженные гниением. Полупрозрачные дымы извергаемых наноботов обретали зловещий гангренозный оттенок, ровные грани оплывали, морщились, и через какое-то время ничего не могло выдать в фабриках творение разума. Наоборот, они представали жуткими наростами на теле планеты, внося лепту в неукротимую враждебность этого мира демиургической воле. Ариадна даже не пыталась разобраться в причине изменения структуры терраформовки, и какие наноботы теперь выбрасывали фабрики. Логично предположить: такие, которым по достижении критической насыщенности, предстояло за короткий срок превратить раскаленно-кислотный ад во вполне терпимое (на первых порах) и желанное (на последующих) место обитания. Возвращенцы предпочли улитку в руках тритону в болоте.

«Я всего лишь выполняла свой долг», – оправдывала себя Ариадна перед оглыбленным Телониусом. Он наверняка прозревал сквозь завесу туч гибель своего творения, величайшего гипостазиса размером с планетоид. Будь он завершен даже жертвой жизни возвращенцев, которую готов был принести демиург, открыл бы совершенно иные пути расселения по мирозданию. Теперь этот гипостазис ветшал и разваливался, уступая более могучему, чья суть провозглашала привычную материальную максиму: «Мы живем в лучшем из миров».

Порой Ариадна даже жалела, что избавилась от Фесея, не дослушав его весьма любопытную сентенцию о мире, где идеи не нуждаются в материальной явленности, существуя не только сами по себе, но и без всякой на то воплощенности. Представить подобное невозможно, все равно что назвать математику наукой о нечто таком, чему не потребны сложнейшие конструкции, возводимые учеными, дабы проявить в мир числа. Эти самые числа вполне могут обходиться исключительно чистыми воззрениями. Каким бы тогда образом достигалась идентичность подобных воззрений, распределенных среди миллиардов умов? Они совершали ту или иную математическую операцию и приходили к одному и тому же результату, например, что дважды два есть пять. Ариадна как ни пыталась, не могла вообразить, отключаясь от тела настолько, что клайменоли стучали с учетверенной усердностью, заставляя с неохотой возвращаться к делам телесным. Возможно, Брут не высосал свою мысль из пальца, а продумывал ее долго и тщательно. Он заявил о ней Ариадне, стараясь то ли утешить, то ли сильнее уязвить ткача восстания. Поиски в том месте, где когда-то находилось его убежище, не дали Ариадне ни единого ключа, да и что могло иметься личного у Брута, если даже в зените славы он обретался в гамаке самого обычного воскрешенного, а все имущество умещалось в узелке, сложенном под подушку.