L - [25]

Правда вскрылась случайно. И большего удара по Женькиному самолюбию, чем узнать, что у нее не просто есть соперница, но она есть давно, и это — вот, та самая Лида, которая не раз попадалась в коридоре навстречу Женькиным букетам и подаркам. Это был настоящий удар ниже пояса.

И я понимала, что оправиться от подобного потрясения можно нескоро. И нет лучшего способа в данной ситуации, чем вернуть свое «утраченное родное» на законное место, а потом уже, разобравшись с вопросами оскорбленного самолюбия, понимать, что, в конце концов, осталось от чувств.

* * *

Было очевидно, что пока Женька не вернет Катю, пока они не проведут вместе энное количество дней и ночей, значимость этих отношений в Женькиной душе не пройдет. А отношений со мной — не вырастет. Устранив себя, отобрав себя у нее, я искусственно расставила новые акценты. «Ты этого хотела — прекрасно, я очень рада, что ты, наконец-то, добилась своего». «Я могу с тобой только дружить. Нет, не нужно пытаться со мной встречаться. У меня сейчас совсем другие планы». «Извини, я не могу сейчас говорить. И вообще, уже поздно, и я не одна».

На той чаше весов лежали пять лет, но я чувствовала, что совершенно исчерпавшие себя отношения сделают всю грязную работу за меня. А нет — так нет. Я не собиралась ни воевать, ни, тем более, встречаться с Женькой в статусе «тайной связи». Я не настолько сходила с ума по ней, чтобы сильно страдать. Не была настолько очарована, чтобы долго и мучительно сожалеть. И решила: будь как будет. Если она, все осознав, сверив все показатели, почувствует, что нужна ей — я, то эта самая я — последний человек, который будет облегчать ей задачу.

Человеки-процессы ценят только то, что им достается с огромным трудом. И лучше быть на месте желаемого завоевания, решила я, чем верной подругой-жилеткой, в шотландскую клетку которой так сладко вздыхать о потерянных былых отношениях.

* * *

Я стала играть роль друга, точнее — хорошей знакомой. Роль эта предполагала достаточную дистанцию, некоторую мою недоступность, и откровенные разговоры об их с Катей отношениях. Роль эта давалась мне с трудом, но я понимала, что только так я смогу сохранить самоуважение.

— Тебе нужно ее вернуть, — убеждала я Женьку. — Иначе вся эта история будет преследовать тебя привкусом поражения. Нет ничего страшнее задетого самолюбия эгоистки, не так ли? — смеялась я.

— А зачем? У нас все равно уже ничего не будет так, как раньше.

И это было правдой. Мой взгляд со стороны отчетливо видел совершенную бесперспективность их дальнейших отношений. Но опыт подсказывал, что залеченные синяки самолюбия — самый короткий путь к свободе от старых привязанностей.

— Она уже хочет начать все сначала. А я боюсь, что потеряю тебя окончательно, если позволю ей вернуться.

— Будем дружить. Я тебя все равно по-другому не воспринимаю, ты уж меня прости.

— Я не хочу с тобой дружить! — возмущенно парировала Женька.

— Ну, извини. Либо так, либо никак. Сосредоточься, лучше, на Кате, реши, наконец, свою проблему до конца, иначе у тебя никогда не будет нормальных отношений. Ты так и хочешь промучиться от подавленной обиды и ревности еще несколько лет?

— Нет. Я хочу…. Я не знаю уже, чего я хочу.

Вот такие «дружеские» разговоры. Я рассказывала Женьке о Кире. Она мне о Кате. Это не мешало нам иногда целоваться. Это вообще ничему не мешало. Между нами что-то происходило, мы были очень нужны друг другу, но требовалось время и еще кое-что для того, чтобы ситуация изменилась.

И этим кое-чем было возвращение Кати и мой уход. Перебазировка. И я решила самоустраниться полностью. Мне было несложно это сделать. У меня была Кира. Точнее — ее иллюзия. У меня была Москва. У меня был лучший друг — Светка. И тотальный вакуум.

Это время кинооператор моей памяти хочет пустить в режиме быстрой перемотки, дни были похожи друг на друга, отличаясь только температурами: воздуха за окном и внутреннего накала эмоций. Я поняла, что силы, отведенные природой на терпение, закончились.

Я чувствовала себя, как недавно вернувшийся в спортивную карьеру после серьезной травмы бывший олимпийский чемпион на рядовой тренировке, который, проплыв не одну стометровку, отстал на непроизносимое количество времени от всей команды, уже минуты три обсуждает что-то с тренером. Сочувствующие и немного насмешливые взгляды собратьев-соперников, черт бы побрал их превосходство, черт бы побрал трижды эту травму, десять раз отдал бы этому дураку-черту сбившееся дыхание, которое так трудно скрывать, а в глазах круги и черточки, и пульс вылетает из барабанных перепонок наружу, и скоро соревнования, и неужели это все, конец? Неужели те заветные три ступеньки пьедестала почета останутся болезненным воспоминанием?

И так хочется просто, по-человечески, напиться по вечерам, чтобы забыть и больничную палату, и бесконечно одинаковую, наигранно-бодрую интонацию, произносимую разными голосами: «Ты сможешь, ты вернешься, следующее олимпийское золото твое, боец». Но нужно невозмутимо отвечать, кивать, улыбаться, не показывая ни усталости, ни отчаяния. И только вмятина, глубокая неровная вмятина размером с кулак в стене, рядом с кухонным столом, может кое-что рассказать внимательному взгляду случайного гостя.