Кыштымцы - [49]

— Да я вот…

— Не узнал? — повернулся Микита к сыну. — Это же Ванюшка Сериков.

— Иван? — воскликнул Глазков. — А ведь слух прошел, будто тебя на фронте…

— Был слух… — подтвердил Сериков.

— Теперича две жизни проживет, — вставил дед Микита.

— Что ж, здравствуй, сосед! — подал руку Петр Никитович. Пожимая горячую Иванову ладонь, вдруг притянул его к себе и обнял. После этого положил обе руки на плечи, печально покачал головой:

— Уже седеешь! Лет на пять меня моложе?

— Пошто же? — возразил дед Микита. — Аккурат на семь. Ванюшке стукнуло семнадцать, когда ты в Уфалей-то ушел, а тебе двадцать четыре. Ну, это не к спеху, после разберемся. Айдате в избу, по такому случаю по маленькой…

— Тогда погоди, отец, надо коней во двор завести, со мной еще ординарец.

— Ну давай, места всем хватит.

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Иван.

— У меня дорогой гость, а он пойдет, — проворчал дедушка Микита.

Выпили, захмелели. Дед Микита спросил сына:

— А ты, никак, шишка большая? Без слуги-то и ни шагу.

— Да какой же это слуга? — улыбнулся Петр Никитович. — Это ординарец, у нас с ним права одинаковые…

— Ну уж не скажи, однако ж не ты при нем, а он при тебе. Так как, говоришь, тебя величают-то?

— Комиссаром, батя.

— Раз ты приехал не один, а с ним, — продолжал дед Микита, кивнув головой на ординарца, — я так понимаю — не в гости, а лишь проведать старика…

— Ты, батя, угадал. Время не такое, чтобы по гостям разъезжать.

— Время-то у тебя, видать, и раньше-то не было, коль десять лет мимо дома ездил.

— Что поделаешь! В солдатах был. За большевистскую агитацию чуть не расстреляли, да солдаты бежать помогли.

— А то бы кокнули?

— Запросто, батя, по военным временам. Потом в Питер подался, на Зимний в атаку ходил.

— Так ты хоть ночь-то ночуешь у меня? — спросил Микита.

— Нет, батя, недосуг.

— Уж больно такие хитрые дела?

— Хуже и не придумаешь. Чехословаки подняли мятеж, захватили Челябинск, порубили там наших. Теперь развивают наступление на Екатеринбург, Златоуст и Курган. Меня послали сюда. Дорог каждый час, так что ты, батя, извини меня. Вот разобьем контрреволюцию, приеду насовсем. Тогда и заживем мы с тобой.

— Да уж бог тебя простит. Не доживу я до светлого часа. Стар я стал, Петруха, силы мои на исходе.

— Выдюжишь, ты у меня двужильный!

— Женился али холостяжничаешь?

— Забыл? Я же тебе писал: внуку твоему уже семь лет.

— Вот так фунт изюму! Когда же ты писал-то!? Да где же он у тебя проживает-то?

— В Питере, с матерью.

— А чего ж ты его с собой не взял?

— На войну-то? Он же еще ребенок.

— У меня бы стал жить, у нас тут тихо.

— Ничего себе тихо! Под Аргаяшом бои идут, вот-вот до Кыштыма докатятся, а ты говоришь — тихо.

— Неужто и у нас война будет?

— Уже пришла, батя! Вот спроси хоть Ивана.

— А что Иван! Он сидит возле Гланьки и ни хрена не видит. Он уж всякого наглотался вволю, другому на две жизни хватит. Так ведь, Митрич?

— Это что — верно? — спросил Петр Никитович.

— Дома отсиживаешься? Или батя под хмельком это сказал?

— Всю правду он сказал.

— А я думал, ты тут вместе со Швейкиным орудуешь, а ты, оказывается, отсидеться в кустах решил? Это что-то новое для меня. Сейчас ведь серединки нет, Иван Митрич, или — или! Иначе сомнут. Сгоришь, как мотылек на огне.

Сериков вернулся домой почти под утро, выпивши. Глаша помогла ему раздеться, и он как уткнулся головой в подушку, так и уснул. Утром силился вспомнить разговор с Петром Никитовичем. Запомнил лишь одно, что чехословаки подняли мятеж, но он и до Глазкова это знал. И еще — звал Петр Никитович Ивана к себе, а Иван замял разговор. И Глазков уже смотрел на него как-то отчужденно и больше ни о чем не разговаривал.

Опасная поездка

В Кыштым один за другим прибывали полки Красной Армии — уральские 2-й и 7-й, Костромской, а также рабочие дружины. Борис Евгеньевич бывал на станции и видел эти полки — вооруженные наполовину, по существу необученные. Часто митинговали и то и дело меняли командиров. Рабочие дружины были сильны спайкой и убежденностью в правоту своего дела, они прямо рвались в бой, но они и оружие-то взяли впервые, никакой воинской сноровки у них не было и в помине. Формировалась дружина и из кыштымских рабочих, во главе ее встал отставной солдат Пичугов. Дружина уезжала на Татыш, чтобы там научиться хотя бы азам воинского искусства. Степан Живодеров записался в дружину. Прежде чем уехать, он забежал к Швейкину. Борису Евгеньевичу было очень некогда, ожидали гонцы из Уфалея и Рождественского, да еще представитель из полевого штаба. Но он все-таки выкроил минутку, вышел в приемную к Живодерову.

— Извини, друг Борис, — сказал Степан, — вижу — занят по горло. Хочу одно высказать. Моя Матрена проживет, у меня тут родни целый табор, не думай ничего плохого. Но у Федьки Копылова баба остается одна с тремя ребятишками, не прожить ведь ей, а? А сколько таких, Евгеньевич? Понимаешь о чем я?

— В самом деле, — отозвался Борис Евгеньевич, — а мы в суматохе и не подумали об этом. Ну, спасибо, друг Степан, большое спасибо.

Потом Борис Евгеньевич позвал Тимонина, Дуката и Баланцова. Думали, думали и вот решили разослать по заводам такую депешу: