Кыштымцы - [24]

Потупились толстосумы. Кто руки меж коленей опустил. Кто бычью шею трет ладонью — задачка! Кто, скрутив «козью ножку», сизый дым под потолок выдувает. У дородной Пильщихи лицо красными пятнами пошло. Пузанов под мышкой чешет.

— Что-то загорюнились, мужики, — усмехнулся Ерошкин. — С кровью отрывать придется, но другого выхода нет. На кого же еще надеяться, как не на самих себя?

— Не тарахти, — урезонил его Пузанов. — Слово — оно птичка божья, вспорхнуло и улетело. Думаешь это так — запросто?

— Я как раз так не думаю.

— Может, и не думаешь, но ведь и не спешишь?

— Побойтесь бога, у меня же в кармане — вошь на аркане. Я обыкновенный служащий, на жалованье живу, — отбивался Ерошкин.

— Не прибедняйся! Небось, отец-то в могилу с собой богатство не унес, а у него было!

— Господа, господа! — поспешила на выручку Аркадию Михайловичу Белокопытова. — Зачем же упреки? Я хотела бы пояснить — мы не подачки у вас просим. Мы обращаемся к вам с призывом принять посильное участие в борьбе со смертельным врагом — большевизмом. Если вы полагаете, что мы просим милостыню, то глубоко заблуждаетесь.

— Жалко, не жалко, а раскошеливаться придется, — заявила Пильщиха. — Съедят нас большевички с потрохами и не подавятся. Я вношу свой пай на алтарь отечества. А Пузанов у нас крепок задним умом. Да ладно, его тоже припечет!

— Припекло, кума, припекло, — вздохнул Пузанов, — до самых печенок дошло. Намедни Борька Швейкин постращал вытрясти из собственного дома. И вытрясут. Только дулю им! Во! — Пузанов сложил фигу из трех пальцев и сунул ее чуть ли не под нос Белокопытовой. Та оторопела, подалась назад, а потом прикрыла ладонью глаза и улыбнулась. Хохотнул в кулак Лабутин. Рассыпал смешок Аркадий Михайлович. Заколыхалась массивная фигура Пильщихи. Пузанов оробел, даже слюну сглотнул и покачал головой, осуждая себя за неловкость. А после этого нашли общий язык. Порешили, что часть золота дадут собравшиеся, но этого будет мало. Потому поручили Евграфу, поскольку он знает нижнезаводцев, и Максиму Лебедеву пошарить на поселке, чтоб найти среди жителей ярых ненавистников советской власти и уговорить их тоже внести пай.

Засиделись допоздна.

А Мыларщиков впервые появился дома рано, чем несказанно обрадовал Тоню и сыновей. Если бы он ведал про сборище у Евграфа Трифонова, разве спал бы безмятежным сном на ласковой Тониной руке?

…На кыштымском базаре до германской войны водились всякие товары — что душе угодно. Тютнярцы привозили муку и разные овощи. Торговали калеными семечками. Парни и девки шелушили их с удовольствием. Башкиры из Аргаяша привозили мясо и мед. Ходили по базару в длиннополых азямах и черных, расшитых бисером аракчинках. Покупали товар в лавках Пузанова, Лабутина, Пильщикова и других кыштымских купцов. Любили чай. Скупали его оптом. На базар приезжали даже казаки из Долгой деревни, что под Челябинском. Иные на подводах, а другие гарцевали на сытых скакунах.

Заводские парни в сапогах с высокими голенищами, надраенными до блеска, а некоторые даже в лаковых; в белых вышитых косоворотках, перепоясанных витыми поясками с кисточками на концах, и ухарски заломленных фуражках с лакированными козырьками ходили табунами. Из каждого завода — свой табун. Задирались друг перед другом, награждали прозвищами. Нижнезаводских ругали «кыргызами», а верхнезаводских — «гужеедами». Грудились возле гармонистов, забывая про вражду, приставали к девкам, сыпали шутками и частушками:

Протяну я ленту алу

До Кыштымского вокзалу,

А другую — голубую

Прямо к милке в мастерскую!

С криком и визгом крутились на карусели, поставленной специально возле заводского фонтана. Пожилые степенно лускали семечки, курили и обсуждали житейские и заводские новости.

Но то было и сплыло. Многих парней угнали на германскую. Те, что остались, от темна до темна гнули спину у станков или у печек. Уже не приезжали торговать тютнярцы и башкиры, не звенела по праздникам гармонь, не сходились на кулачки «кыргызы» и «гужееды».

«Эх, какая жисть нарушилась, — запоздало вздыхал Лука Батятин, идя по базару. — Бывалоча, чего только тут не купишь, кого не встретишь. А ныне Пузанов позаколотил свои лавки. Запустенье кругом». Кривая бабка торговала семечками, но куда им до каленых тютнярских! Молодая апайка постелила на землю тряпицу, выложила на нее десяток яиц и просила за них не деньги, а чай. Да откуда теперь лишний чай? Приметил Лука одноногого Андрея Панова, который задорно покрикивал:

— Ай, налетай! Окуни с лопату! Сам бы ел да деньги надо! — У Андрея вместо левой ноги деревяшка, сызмальства так. Глаза раскосые, хитрые да вороватые. Шапку сбил на затылок, обнажив большие залысины на лбу.

— А, Лука! — приветствовал он Батятина. — Люди дохнут от голода, а ты добреешь!

Батятин поморщился, но промолчал. А что скажешь? Попади на зуб этому охальнику, не рад будешь, что связался. Лучше промолчать. Такого не переговоришь, хоть обижайся на него, хоть нет. А окуни, на самом деле, с лопату. И красивые варнаки — зеленые, с темными поперечинами на спине. Мастак ловить рыбу этот Панов.

— Гдей-то ты, Андрей Федорыч, таких натаскал? — спросил Батятин, беря за жабры окуня и разглядывая его.