Квинтет - [2]

Вчера, красавица моя, пока ты одеревенело и неестественно торчала в своей золоченой раме, я решил пойти на вечеринку к Кларкам. Мы пили дешевое вино из дорогих бокалов. Это было еще скучнее, чем даже ты могла бы себе представить. В девять часов вылезла их дочка в пижаме, и мы все столпились вокруг, восхищаясь ее манерой держаться и выражением лица, – в то время как мамаша переводила сонные реплики этой малолетней сивиллы. На окружающих полотнах Хоббемы, Сислея, Констебла[2]шелестела листва.

Солнечное пятно переползает, и к твоей рисованной плоти возвращается что-то от бы­лой притягательности. Если я признаю, что частично виноват, ты согласишься начать зано­во? Ко мне в комнату пойдем или к тебе? Как мы назовем наших детей – в честь римских бо­гов или не столь вычурно, наподобие Тома, Джона, Люси, Розалины?

Юдифь, взгляни на меня. Я стою перед Кейпом, но ты оставила меня ради Гвидо, Гверчино, Аннибале Карраччи[3]. Солнечный свет меркнет, а облака – розовые. Скинь туфли. Вот так. А теперь золотую ленточку со своим именем. Смотри, мы оба нагие, как рассвет. Мы снова дети.

Листва – зеленая с золотом, а ты босиком бежишь ко мне через высокую траву. Как восхищает меня твоя манера держаться, выражение твоего лица!

Юдифь, ты – шедевр; так что один сюрприз я приберег напоследок. Невнимательно ты смотрела: никакая это не корова.

Европа, живо прыг ко мне на спину!

Смерть Лерлин Уоллес

Равноденствие наступит сегодня вечером, вскоре после заката. Принц Эболи и его гос­ти намереваются отметить это событие в донжоне родового замка. Подобные великосветские развлечения регулярно упоминаются в «Нью-Йорк Таймс». Как легко затеряться на просто­рах его поместья или в лабиринте картинной галереи! По всем залам в изобилии рассыпаны присланные на отзыв книжные новинки. Раз в неделю садовник сгребает их в кучки и сжига­ет на заднем дворе.

Прислуга относит к ней в комнату багаж. Ее представляют Майлзу и Флоре. Гравий до­рожки испещрен глубокими рубцами от шипастых зимних шин, которые принц уже приказал шоферу установить на свой «крайслер-империал». Все очень милы с ней. Все совершенно банально. Мрачные завиральные фантазии, досужая детская болтовня; в их возрасте это со­вершенно естественно.

Но по вечерам, когда ей приходится занять свое место за столом, она чувствует себя не так уверенно. Гости носят маски. От их бесстрастных разговоров о равноденствии, о загряз­нении реки, о войне становится не по себе.

– Plus ça change, – замечает принц, – plus c’est la même chose[4].

В страхах гувернантки – пускай безрассудных – и заключена самая романтика. Разве не все мы тайком влюблены в этого разорившегося принца? Что бы там он ни совершил, что бы еще ни мог совершить. Подозрение, что кто-то заперт в башне, придает ласкам принца осо­бую пикантность. Ладони его бродят по твоему телу, и ты выслушиваешь велеречивые ком­ментарии по поводу президентской кампании, загрязнения рек, чикагских волнений…

Вазы с цветами. Драпировки. Предметы роскоши преследуют ее по всему дому, словно собачьи стаи. Безжалостные. Смертельно голодные. Какого цвета у него глаза?

Неотвратимость наступления осени видится птицам в верхушках августовских деревь­ев – и даже она теперь вынуждена признать реальность этого наступления, заполонившего долину красными стягами листвы. День недели и число не имеют значения. Время года – осень. Дети ищут мидий в ядовитой реке. С плеском, с хихиканьем. На глазах у связанной гувернантки, чей рот залеплен наклейками «Голосуйте за Уоллеса[5]», юный Майлз ласкает свою сестру. Негромко покрикивая, слуги принца резво играют в пятнашки среди тростни­ков, на заиленном берегу. Эта сцена снова и снова встает перед ее мысленным взором. Все­гда все одно и то же. Река. Полицейский в маске. Маленькие детские язычки путешествуют по ее телу.

Каждое утро к ней в комнату с завтраком на подносе является садовник. С чувством почти невыносимой роскоши она читает «Нью-Йорк Таймс». «Страна поражена недугом. Он не отступит, если отводить глаза или делать вид, что никакого недуга нет. Движение Уолле­са – зловещее явление».

Принц настаивает, чтоб она присутствовала на обеде.

Почти всю эту неделю света и тьмы примерно поровну. Газоны усеяны птичьими тру­пиками. Садовник сгребает их в кучки и сжигает на заднем дворе. Рука мужчины на портрете немногим отличается от клешни.

Читая этот роман, мы постепенно приходим к выводу, что садовник много лет портил детей. Ты с омерзением откладываешь книгу, но та принимается медленно, дюйм за дюймом, ползти к тебе через комнату, словно гусеница. Ты стремглав вылетаешь на улицу, в осеннюю полночь и запах горящих листьев. Из казематов башни голосят женщины в поддержку Джорджа Уоллеса. Ты лежишь на гравиевой дорожке, а он снова и снова переезжает тебя своим «империалом».

С деревьев опадают марши и польки. Ритм жизни. Скоро выпадет снег. Скоро реку ску­ет лед. Скоро, скоро, тишина.

Ты стала принцем Эболи.

Мат

И снова я спрашиваю, Регина: разве это честно? И если ты ответишь, что честно, то я скажу, что нет, нет и нет! Слишком уж долго прождал я за твоей дверью, надеясь получить ответ, и одно это нечестно. Более того, мне больно и неудобно; и хотя ты можешь заявить, что больно не все время, это очень слабое утешение. В любом случае может быть только бо­лее или менее больно, более или менее неудобно, и только сравнивая «более» и «менее», можно предпочесть второе первому.